Дуся ничего не сказала. Она глядела в одну точку перед собой, в сумерки. Должно быть, Настя показала ей живого Тимофея.
— Я и дочку учила: не ищи красавца. Бери красивого в жизни…
— Какой же он красавец? Он вон у меня какой, толстолапый! — в эту минуту Дуся, должно быть, смотрела прямо в глаза далекому Тимофею. — Лапы-то у него вон какие!
— Не связывай, не обязывай его, — строго продолжала Настя. — Работать не мешай. Береги: каким он тебе полюбился — таким пусть и остается. Если чувствуешь, что обидела его, не вздумай ждать, пока он придет просить прощения. Поменьше о себе думай. Виновата — сама подойди. Ничего тебе не сделается. A ты виновата, — добавила она, не глядя на Дусю. — Хорошо еще, парень он у тебя — золото. Не вздумай еще назло ему шутки шутить. Он тоже гордый.
Настя не глядела на нее. Зато Дуся, чуть повернув красивую голову, внимательно посмотрела на Настю и нахмурилась, свела черные брови.
Не суждено было им увидеться и через десять дней. К концу десятого дня — это было в воскресенье — Гришука осмотрел все камеры и галереи, высеченные в гранитной толще скалы, тут же, на ходу, сделал расчеты, удивленно свистнул, побежал по площадке, крикнул шоферу: «Заводи!» и уехал в контору участка. Через три часа он вернулся, привез с собой Снарского, и они уже вдвоем спустились в галерею, мерцающую крупными розовыми кристаллами.
— Бедовая ты голова, Гришука, — сказал Сиарский, становясь в бадью.
В тот же вечер, когда все собрались в юрте, расселись на кошме, вокруг черного казана, Гришука сообщил бурильщикам новость:
— Еще две камеры будем долбить. Плохо рассчитан заряд. Породу поднимет и посадит на место, а нам нужно, чтоб ее в реку вынесло. Год долбили, и вся работа может улететь в трубу.
— Зачем в трубу? — сказал хозяин юрты, старый толстый Бейшеке Тончулуков. — Две камеры еще пробьем. Скажешь — и три пробьем.
— Да, за полтора месяца, пожалуй, справимся. — Тимофей сжал губы, лег на кошме навзничь.
Понятливый Бейшеке засмеялся.
— Зачем пугаешь? На полгода раньше — так говорили? Не будем лишнее трогать. У нас есть еще двадцать два дня. По машине заскучал, — громко шепнул он Гришуке.
— Как будто ты бурил когда-нибудь с такой скоростью, — хитро заметил бригадир.
— Мы бурили — пели свою медленную песню. А теперь будем быструю песню петь. «Катюшу» будем петь. Хорошо пойдет!
Утром Бейшеке разбудил Теренина. Приблизив к нему широкое коричневое лицо с тонкими висячими волосками на вялом подбородке, он засмеялся, гикнул и ткнул Тимофея пальцем в бок.
— Пойдем, машинист! С тобой вместе хочу бурить. Люблю, когда рядом стахановец работает. Процент большой показываю.
И Тимофей остался еще на двадцать дней. А Дуся, надев нарядное платье, синее в белый горошек, распустив локоны, ждала его, весь вечер сидела с Настей у открытого окна.
На следующий день, после завтрака, когда дорожные бригады ушли по шпалам укладывать путь и барак опустел, в столовую к Дусе вошел начальник участка Прасолов и за ним два десятника-путейца. Дуся знала, что он придет. Увидев его еще в дверях, она отошла за печь, сняла косынку и снова завязала ее так, чтобы врозь торчали на затылке два белых заячьих ушка. Затем она появилась в окошке и, помедлив, подняла на Прасолова черные глаза.
Геннадия Тимофеевича на стройке любили все. Знали, что он вдовец, что одинок, что не живет в своей комнате и ночует где-нибудь на участке с рабочими. Полный, красивый, с темным чубом, свисающим на лоб, он сразу оживил столовую громом отодвинутой лавки, веселым командующим басом.
— А чисто у тебя, повариха! Ну-ка вынеси нам борща!
Дуся молча повернулась к нему спиной. Вскоре она вышла к гостям с подносом — строгая, даже как будто обозленная. Расставила перед ними тарелки, исчезла и появилась в окне. Откинулась плечом на косяк, держа двумя пальцами красный помидор, изредка поднимая на гостей глубокие черные глаза.
А Прасолов вспомнил разговор с десятниками, начатый еще на улице, вспыхнул, стал еще красивее. Голубые его глаза грозили, приказывали и смеялись. «Почему не подвезли шпал? Где костыли? Потребуйте!» — звучал его басок — и строгий и веселый.
Прасолов даже застучал пальцем по столу, и вдруг их обоих толкнуло что-то — его и Дусю. Черные глаза перехватили случайный взгляд голубых и остановили их. Начальник осекся, но тотчас же взял себя в руки.
— Гляди, какая, — сказал он соседу, поворачиваясь к Дусе. — Как в рамке.