— Уйдите вон от меня все! — закричал Мусакеев, затопал, и крупные слезы покатились по его широкому коричневому лицу.
Дуся вырвалась вперед. Крепкие руки схватили ее.
— Тебя еще там не хватало! Не сходи с ума. Куда ты побежишь?
И наступила тишина. Сильные напряженные руки по-прежнему сковывали Дусю, и она вдруг почувствовала, как секунда за секундой уходит от нее жизнь — небо, горы, тихие детские глаза Тимофея.
— Пустите, — попросила она, глядя в землю. Слабо оттолкнула всех и пошла назад, к повороту. Спустилась по склону, исчезла в колючих кустах.
А на дороге опять забасили, заговорили наперебой. Все глаза поднялись к чистому клину неба между высокими черными зубцами — оттуда вот-вот, сию минуту, должна была вырасти темная туча взрыва. Шли секунды. Вместе с теплыми струями ветра подступало и уходило вспять вечное шипение реки.
— Побежала! — вдруг ахнул кто-то.
И всё увидели: вдали по дороге, уменьшаясь, мелькало синее пестренькое платье.
Она не заметила этих двух километров. Она не видела никогда выемки. Верная, милая, укатанная дорога, обежав незнакомые скалы, привела ее к каменному завалу, подсказала: лезь вверх. И Дуся оказалась наверху, на просторной площадке. Куда бежать? Она шагнула и остановилась. Перед нею в тени большого камня сидел на корточках неподвижный рослый киргиз, обхватив бритую голову красивыми коричневыми пальцами. «Где?» — хотела крикнуть Дуся и тут же в тени увидела Тимофея. Он лежал лицом вверх, голый до пояса, мокрый, странно желтый.
— Лей еще, — услышала Дуся знакомый шепот.
Киргиз зашевелился, поднял над головой Тимофея бутылку.
— Хорошая вода, — он подставил руку под струю и смочил себе затылок. — Все пройдет, машинист. Хорошо будет, пойдешь на экскаватор, триста процентов покажешь.
— Наглотался ты здорово, — отозвался из-за камня голос Гришуки. — Завтра лежать будем все трое, уж я знаю этот мелинит.
— Отстояли, — слабо гудел Тимофей. — Прямо не верится.
— Спасибо, ты не растерялся. Когда Бейшеке прибежал, я так и подумал — конец. Ведь год целый долбили! — Грншука сплюнул за камнем. — Быть тебе взрывником! А?
— Быть, — прогудел Тимофей. — Если бы это случилось пять лет назад…
Дуся подошла поближе. Вот он! Тимофей отвел желтой рукой бутылку. Больные глаза его сразу посвежели, засмеялись.
— Ты что? Прибежала?
Она кивнула несколько раз. Припала к его большой мокрой голове. Посмотрела в глаза и опять припала. Желтые пальцы Тимофея побрели, запутались в тяжелых черных завитках.
Бейшеке Тончулуков задумчиво посмотрел на Дусю и, обняв камень, свесился к Гришуке.
— Кто такая? Кто она будет ему? — зашептал он. Закивал, выпрямился, сияя домашней, отцовской улыбкой. Тихонько поставил около Дуси бутылку и отошел.
Гришука тоже поднялся.
— Пойду, Тимоша, посмотрю, не сгорел ли шнур.
1950 г.
На своем месте
В ту позднюю осень, когда с Фосфоритного комбината через тайгу отправился украшенный полосами кумача поезд, увозя в вагонах первые тонны тончайшего желтого порошка, поселок Рудничный состоял всего лишь из двадцати длинных бараков. Построили их наскоро на дне пологой впадины из тех сосен, что были спилены здесь же, на месте. На две стороны от поселка плавно восходили к небу пустынные склоны, сплошь утыканные пнями. Каждое утро по одному из склонов поднимались рабочие, топча щедро набросанную сырую щепу, уходили цепочкой, словно на край света. За этим краем была еще одна такая же впадина, за нею — еще одна, и в каждой, как войско в засаде, темнели угрожающе неподвижные острия пихтовника.
Хвойное море окружало поселок. На рассвете, в тихие минуты, было слышно его вкрадчивое дыхание. Но вместе с ясным осенним днем все лесные окрестности, все синеющие дали открывались для новых звуков, которые, казалось, находили отклик в самой душе леса. Пробегая сквозь чащу, свистел паровоз, и десятки свистков весело отвечали ему из далеких лесных тайников. За горой, около разгрузочного бункера, буксовал самосвал, груженный желтым камнем, а казалось, что там ревут десятки машин. Падали мерные звонкие удары деревянной балки, и в ответ из-за леса в золотом холодном воздухе доносился мерный отзыв.
Рабочие шли на эти звуки, и за бугром, в лесной просеке, перед ними открывалась длинная, белая от щепок улица будущего городка, обозначенная двумя рядами свежих срубов, и каждый день на этих срубах прибавлялись новые венцы. На некоторых постройках уже стояли стропила, и было видно, что родился дом — четырехквартирный, с затейливо очерченной крышей и с балкончиками на втором этаже.