За полкилометра от Федора в своем кабинете сидела Антонина Сергеевна. Федя думал о ней и поэтому переспросил:
— Что ты сказал? На какую доску?
— На красную! — с жаром проговорил Газукин и даже подался вперед, грозно блестя глазами. — Мы с тобой возьмем — ты станок и я…
Честность — это было единственное, что сейчас позволяло Федору подходить к Антонине Сергеевне, смотреть ей в лицо. Он не видел у себя никаких других достоинств. Он знал: пока жива в нем правда, Антонина Сергеевна не прогонит его, и собирался даже как-нибудь при случае признаться, что это именно его Царев просватал на механический завод.
— А? — спросил Газукин.
— Ты сам бери оба, — сказал Федор. — А то получается, как будто я назло: он меня, а я — его.
— Правильно! Имеешь право. Может, он как раз выставил тех, кто больше всего ему нужен. Будь здоров, теперь все поймут, кого следовало выставить из мастерской.
— Вася, Петух был прав.
— Поздравляю! Значит мы — подкидыши?
— Подкидыш — это я. А тебя он, помнишь, как называл? Царев не любит, кто много о монете говорит.
— Здрасте! За каким же лешим мы паримся? Для какого, спрашивается, интересу?
— Вот он считает, что монета не главное, что есть интерес повыше. Мне, например, было бы обидно, если бы меня на важное дело приманивали деньгами, зная, так сказать, мою слабость…
Федор сказал это и подумал: «А есть ли он, высокий интерес?».
— Глупости! — Газукин быстро почесался. Все-таки что-то новое было в Фединых словах. И он повторил, но уже тише: — Глупости. Никакого другого интересу нет.
— А вот есть. Ты для чего ездил за этими станинами? Для чего все это дело придумал? Сказать тебе? Вот видишь сам — иногда так зацепит, что даже про деньги забудешь. Значит, есть интересы повыше.
Васька направил в пол длинную белую струю дыма и, опустив голову к коленям, стал размышлять. Посмотрел из-под упавшей на лоб пряди на Федора и опять затянулся.
— А тебя Царев считает знаешь кем? — продолжал Федя. — Ну вот. Может, ты и не это самое, не такой… Так он же этого не знает. Словом, как хочешь, а я считаю, что это будет месть — и то, что мы будем валы точить, и то, что станины у них увезли. Может, они сами бы… Если хочешь все-таки точить — находи напарника. А я не буду.
— Напарника? Зачем? — тоненьким голосом спросил Васька. — Зачем? — И пожал плечами. — Заставлять тебя я не смею. Пожалуйста!
Он выпустил дым и выжидающе посмотрел на Федю. Что-то горело в нем, он все время помнил Петуха.
— Как хочешь, — сказал он, лениво поднимаясь, подавляя зевок. — Ты сам сказал, что есть повыше интересы. Как ты думаешь, могу я с ними бороться? Я сам отвечу Петуху, на черта мне напарник. Отвечать буду делом, как положено, как в газетах вон пишут. Объявляю стахановскую вахту. Беру два станка!
Текли один за другим декабрьские дни. Стояли морозы — легкие, с непрерывным визгом полозьев по утрам, с сизо-оранжевым солнцем в тумане. В лесу установилась белая, снежная тишина. Где-нибудь далеко, километра за три, шел по лесу человек, а казалось, что снег хрустит рядом. В бараках жарко топили печи. Поселок теперь можно было найти из любого места в лесу — по размытым белесым дымам, протянутым высоко-высоко в глубину зимнего неба.
Инженер Антонина Сергеевна Шубина жила в поселке в бараке для инженерно-технических работников, или как называли его сокращенно, в бараке ИТР. Федор встречал ее каждый день, иногда по нескольку раз, на желтой от фосфорита тропке, протоптанной в глубоком снегу. Снега было много, и Антонина Сергеевна неожиданно появлялась из-за сугробов, словно запряженная в свой мужской плащ защитного цвета. Этот твердый плащ — спецодежда инженеров и техников комбината — летел за нею, и его заносило в сторону, как сани.
При каждой такой встрече Федор заранее шагал в сторону и ждал ее, стоя по пояс в мягком сугробе. Антонина Сергеевна иногда с улыбкой, иногда озабоченная, быстренько проходила мимо, и его запоздалое «здравствуйте» обычно доставалось плащу. Утром и в обеденный перерыв Федя часто выходил на эту тропку или топтался в коридоре управления — специально для того, чтобы еще раз встретить ее. Он уже видел Антонину Сергеевну в плаще и телогрейке, по вечерам часто встречал ее и в синем пальто, а однажды в воскресенье она пробежала к продуктовой палатке, охваченная по горло зеленовато-голубым свитером с нитяными снежинками-крестиками на груди. Став где-нибудь за углом, он любовался в ней всем: глазами и душой, живущей в них, и волосами такого теплого цвета, как светлый чай, и тем, как она бегает, прижав локти. Она появлялась перед ним то женственно полная, то вдруг необыкновенно тонкая, но с высокой грудью. Плечи ее в платье казались узкими, а в свитере — широкими, как у лыжницы.