Аня оглянулась нечаянно на верхнюю полку. Солдат затряс головой. Нет, он ничего не говорил Мише. Тогда Аня положила руку с перстнем Мише на лоб.
— Я же вам сделала укол. Настоящий. А вы сердитесь на меня, — знаю, за что. Надо же мне спать! Я почти не отдыхала — как вас принесли, с тех пор.
— Куда мы едем? — спросил Миша.
— В Сибирь. Вот теперь я выспалась. Можно будет всю ночь прощаться. Значит, слава богу, завтра приедем. Да?
— Да, — сказал Миша.
— И вы очень довольны?
— Всех лошадей в лес на коновязь, — сказал Миша скороговоркой, глядя на нее тусклыми глазами. Он опять начал бредить. Аня покачала головой.
— Эх ты, конник, — сказала она вполголоса. — Как же ты похудел! Вот ведь пальцы какие худые, тоньше, чем у меня. И кольцо мое, наверно, не будет держаться. А?
Она надела свой перстень Мише поочереди на все четыре пальца и опять покачала головой.
— Это вы мне даете? — вдруг спросил Миша.
— Если нравится, не возвращайте. С условием — вы поправитесь так, чтобы оно крепко вросло вам в палец. А если вам надо будет меня, поверните его. — Она коротко засмеялась.
Миша посмотрел на кольцо. Потом вдруг глаза его стали пустыми. Он чмокнул и застонал и начал лепетать грустные и уродливые ночные слова.
Когда утром он открыл глаза, Ани в купе не было. Колеса вагона с громом пролетали по стрелкам, выбирая путь. Поезд шел к большой станции. Вагон сильно толкнуло назад, потом он покатился вперед, и поезд стал. Аня принесла измятое обмундирование Миши и стала надевать на него заштопанную ею простреленную гимнастерку.
— Правую руку давайте, левую руку. Одеваю вас, как ма-а-ленького!
Настала тихая минута — все были одеты. Солдат слез с верхней полки и курил в проходе, сплевывая и подмигивая Мише и Ане. Другая рука его висела на перевязи.
В конце вагона затопали, повеяло морозом, и в купе ввалились, громко дыша, санитары в серых халатах поверх шинелей. Они оттеснили Аню, и она, прижав руки к груди, прислонилась к полке и смотрела только на Мишу через широкие их спины.
— Этого клади, — сказал санитар, и они, поставив носилки в проходе, подняли Мишу под мышки и за ноги.
— Заходи, — сказал другой. — Головой вперед заноси.
Миша только повел строгим глазом из глубокой меховой шапки — туда, где стояла Аня. Тут же его накрыли с головой одеялом.
— Адрес, адрес, — крикнул Миша. Он хотел откинуть тяжелое одеяло. Но вот уже слышен скрип снега — и он в автобусе, и поехал неизвестно куда — вперед или назад.
Миша повернул перстень на пальце. В седьмую палату вошла Зина, невысокая девушка, по горло обтянутая халатом, завязанным на спине. Как птица-подорожник, мелкими шажками она добежала до стола, потом к Мише, дала ему выпить стопку горького раствора и тут же поставила в тетрадке крестик.
— Ничего, Ноготов, полежи недельку, — сказала она, отбегая к другому раненому, — а потом я принесу тебе какую-нибудь книжку. Есть книжки, где хорошо описывается, как дружат парень с девушкой. — Она уже несла лекарство третьему больному.
— Какая там дружба! Мне бы пройтись хоть на костылях.
— Не притворяйся, кольцо чье носишь?
— Это дело личное.
— Ты с нею дружил! Да? Что ж ты ей письма не пишешь?
— Адреса нет. — Миша повернул кольцо несколько раз.
Дверь запела, и, щелкая туфлями, в палату вошел солдат в одном белье, тот самый, что ехал с Мишей в вагоне.
Он теперь побрился, и стало видно, что это молодой парень с веселым и грозным взглядом. Он словно держал под мышкой большую подушку, прибинтованную к нему вместе с рукой.
— Наконец-то я тебя нашел, младший лейтенант! — солдат подошел к нему. — Меня в палате почтальоном прозвали — видишь, какую почту таскаю, — солдат левой рукой хлопнул по своей подушке и сел на кровать. — Я вроде как почтальон к тебе и пришел — вот бумажка от Ани.
— Это от той? — спросила Зина из дальнего конца палаты.
Миша не ответил.
— Только две строчки! — Зина была уже рядом.
— А ему — полевая почта, ничего больше и не нужно.
Миша долго читал эти две строчки.
— Спасибо, — сказал он, наконец, задумчиво. — Как тебя звать?
— Почтальонов не спрашивают, как звать. Зови Гришкой.
— Надо выздоравливать, — перебил его Миша.
— Надо, надо, — подтвердила Зина, сочувствуя.
— Дайте, Зиночка, бумаги мне и карандаш.
Миша писал лежа, опираясь на локоть, громко дыша открытым ртом, и голова его все время опускалась на грудь.