— Я пробыл на фронте шестьсот пятьдесят один день. Прошёл в походе девятьсот пять километров. Находился в окопах более десяти тысяч пятисот часов. У меня два ранения, оба в ногу, одно я получил тысяча девятьсот шестнадцатого…
— Постойте, — сказала Инга, — вы это потом подсчитали или на фронте?
— Мы, офицеры, исчисляли все, что касалось нашего участия в войне, от скуки и ради игры: у нас был тотализатор, — при новых знакомствах мы бились об заклад — кто дольше просидел в окопах или кто сколько отступал. Я разработал свои цифры здесь, наверху.
— Дайте мне книжечку. Я только взгляну, с начала или с конца, — откуда разрешите.
Майор подошел к Инге. Приподняв книжечку высоко над ее лицом, попросил:
— Не надо смеяться.
— Что вы!
Она старательно вчиталась в мелко исписанную страничку.
— Книги?
— Да.
— Какие?
— Которые прочел залпом. Иди которые не понял.
— Со звездочками — это какие?
— Со звездочками — это которые прочел залпом, но не понял.
Она вскинула улыбающиеся глаза.
— «Волшебная гора» — даже с двумя звездочками.
— Да. Не читали? Эта книга здесь, наверху, на волшебной горе, секретна. Эта книга — про нас с вами. Здесь делают вид, что ее не существует.
— Ее трудно достать?
— Попробуйте.
— Она вредна?
— Врачам. Но они говорят — больным.
— Я вижу, медицина у нас, наверху, хочет заменить собою церковь с ее надзором…
Они оба засмеялись находчивой мысли.
— Правда, — сказал майор, — то, что там грешно, здесь — вредно: говорить о болезни — вредно, размышлять — вредно, любить — тоже. Любить будто бы особенно вредно. Вы знаете это? Впрочем, женщинам, — спохватился майор, — не так вредно.
— Почему?
— Они не настолько бурны, — сказал майор, но Инга словно не расслышала его, и он поторопился отступить: — Медицина обижена «Волшебной горой» потому, что романист написал книгу без благословения давосского общества врачей. Но, должен признаться, я не понял книгу. Случайность правит судьбой — философия, которая отнимает у больного силу воли.
— И у врачей — доходы, — презрительно добавила Инга.
Майор чувствовал, что они понимают друг друга. Приступ нежности размягчал его. Большие глаза Инги были полны странного любопытства и влажны, никогда в жизни он не видал близко таких глаз. Он потянулся к записной книжечке, боязливо обхватил своими тонкими пальцами руку Инги и застыл, обнадеженный тем, что было позволено подержать руку. Он полез в карман за пенсне. Он не заметил усмешки Инги. Ои надел пенсне, стал наклониться над ее лицом, чтобы глубже заглянуть в необычайные глаза, и у него было ощущение, будто он оборвался и летит во что-то смертельно студеное и что он сейчас вскрикнет. Его кинуло в трепет. Он сжал ее несопротивлявшуюся руку — она была жарка, и, наклоняясь все больше, он спросил дрожащим голосом:
— У вас температура?
Инга оттолкнула его кулаками в плечи, он испуганно выпрямился, бросился прочь от кровати к патефону, и тут постучали в дверь.
Вошла фрейлейн доктор с молодым человеком, и следом за ними — Левшин.
— Познакомьтесь, — сказала Гофман.
Молодой человек, подойдя к кровати, щелкнул каблуками, поклонился. Инга дала ему руку, он еще раз поклонился, осторожно притронулся к самым кончикам пальцев и шагнул назад по-военному.
— Вилли Бауэр, — негромко назвался он и сделал шаг в сторону, к майору.
Все смотрели на него молча и с сочувствием. Он был рыжеват, в веснушках, общим контуром напоминавших бабочку, которая села на нос и положила расправленные крылья по щекам. С виду ему можно было дать за двадцать.
— Вы уже акклиматизировались наверху? — спросила Инга.
— Не думаю, — вежливо отозвался Бауэр, — у меня утром и вечером течет кровь из носа и все время стреляет в ушах, точно я здорово получил по лбу футбольным мячом.
— Вы играете в футбол? — спросила Инга, мельком взглянув на Левшина.
— Нет. Но в детстве я проходил мимо поля, в меня попали мячом, я помню, как тогда текла кровь.
На него снова молча посмотрели. Он говорил туповато, мимика была ему несвойственна, рыжая бабочка веснушек лежала на лице неподвижно, как засушенная.
— Вы надолго сюда? — спросила Инга. Она прилежно повторяла все вопросы, когда-то заданные ей и составлявшие местный кодекс приличий.
— У меня отпуск после болезни всего три недели.
— Ах, так! А если ваше самочувствие… ваша болезнь потребует более длительного пребывания?
— То же самое — три недели.