— Ну, послушайте, ведь смешно, когда взрослый, большой человек пугается осы и бежит от нее, отбиваясь.
— Какая оса?
— Вы закрываете глаза на правду.
— Какая правда? Даже майор смеется над этими бреднями, что любовь может пометать нашему лечению, иди что-то подобное.
— Но я же не говорил такую чепуху!
— А что вы говорили? Про то, что я не умею соблюдать режим или что я скоро умру?
Она села, опираясь вытянутыми тонкими руками в подушку. Одеяло сползло у ней с груди, ей хотелось кашлять, она закусила губу, острые плечи ее вздрагивали, глаза, расширяясь, темнели, как от наступившего вечера. Подавив кашель, она выговорила, однотонно расставляя слова:
— Может быть, вас интересует мои температура?
Не отрывая взгляда от ее бровей, то стягивавших, то подымавших на лбу прозрачную кожу, Левшин невольно тоже вздернул и опустил брови.
— Вы резонер, — сказала Инга.
— Хорошо, резонер.
— Вы… — начала она и остановилась.
Вытянув шею, отталкиваясь пальцами от постели, приближая к Левшину влажное, жаркое лицо, она со злостью договорила:
— Вы просто, наверно, негодный мужчина.
Чтобы лучше видеть, она откинулась и ждала, что он скажет. Она так взволновалась и так необыкновенно дышала, что у нее совсем пропала потребность кашлять.
Левшин усмехнулся обиженно.
— Вы напрасно сердитесь, — сказал он, поднимаясь.
— Уходите, уходите! — крикнула Инга.
Она резко согнула руки в локтях и упала на подушки.
Он вышел в коридор.
Давно уже он не чувствовал себя таким усталым, плечи и лопатки пыли, и хотелось скорее дойти до своего шезлонга. Но на лестнице встретился доктор Клебе и тотчас заметил в Левшине перемену.
— А все хоккей, хоккей! — возгласил он нараспев, как будто с удовольствием убеждаясь, что вот и хоккей может доставить неприятность.
— Нет, не хоккей. Тяжело бывать в этой комнате.
— Ах, у нашей милой фрейлейн Кречмар! Я давно хотел отсоветовать вам навещать её.
— Она всегда ждет, ей невозможно отказать, А когда смотришь на нее, заново проходишь свою болезнь.
— Вам это вредно, я чувствую. — отозвался Клебе, чувствуя на самом деле хорошо знакомое беспокойство перед чем-то назревавшим и неизбежным.
— Впрочем, мне скоро уезжать, — сказал Левшин.
— Как уезжать? — всполохнулся доктор. — Почему скоро?
Но Левшин кивнул и стал быстро спускаться.
Клебе прижал ладонь к сердцу, облокотился на перила: начинался приступ кашля.
10
Спасаться, надо было спасаться. Какое бездушие окружало доктора Клебе! Все думали о себе, никто — о нем. В своем маленьком кабинете он валился на диван, вскакивал, брался за письмо, уничтожал, комкал написанное. Когда отбыла из Арктура сумасбродная мадам Риваш, у Клебе вырвалось внезапное напутствие:
— Пошла бы у старушонки горлом кровь, она узнала бы!
Он увидел, как застыло лицо доктора Штума, и тотчас разъяснил свою мысль:
— Несчастная особа — эта мадам Риваш. Я говорю: а вдруг у нее пождет горлом кровь?..
Легко было Штуму разыгрывать великодушие. Он получал жалованье главного врача в кантональном санатории. Он имел частную практику. А Клебе? Бедный Клебе!
Как-то раз, в поисках пациентов, он вспомнил молодую швейцарку, незадолго лечившуюся в Арктуре. Он написал ее отцу, что если не будет повторен курс лечения, то девушка заболеет обострением процесса. Отец немедленно прислал дочь. Она нравилась Клебе, он надеялся, что ее общество оживит Арктур. да и сама она была не прочь пожить в горах. Одним свободным местом в санатории стадо меньше. Но Штум, послушав больную, с прямодушной усмешкой сказал:
— Поезжайте-ка, дорогая, вниз, нечего вам тут делать, — у вас все хорошо.
Клебе проглотил эту бестактность: ведь он обязан был, наподобие пациентов, выполнять предписания лечащего врача. И в бешенстве он обругал Штума:
— Подумал бы, дьявол, хоть о больных, если ему наплевать па меня с моим Арктуром!
Все, что можно было измыслить, чтобы помочь Арктуру, Клебе давно измыслил. Если пациент начинал поговаривать о возвращении домой, он находил у него ухудшение. Если больной чувствовал себя слишком хорошо, Клебе думал: не споткнется ли он, если его отправить в увеселительную прогулку на санях или пристрастить к хождению на файф о’клокн в кургауз? В этих невольных и редко удававшихся умыслах Клебе не видел ничего дурного, потому что считал, что любит своих пациентов и заботится искрение об их долголетии. Майор сказал однажды: