Генерала Уэйна я застал в гостиной и сразу увидел, что он не рад моему приходу, потому что очень занят. Но он кивнул мне.
— По какому делу, сэр? — осведомился он.
— Можно у вас спросить одну вещь?
Он отодвинул свои бумаги. Глаза его уже блестели, и я знал, что теперь он меня не прогонит. Он всегда хорошо ко мне относился.
— Что, если солдат убежит? — спросил я.
— Бывает, что и самые лучшие солдаты бегут — приходится, — улыбнулся генерал.
— Но если он знает, что его долг — наступать?
— Тогда он, значит, трус и изменник, — медленно произнес генерал, глядя на меня очень внимательно.
— Тогда он трус, сэр?
— Да.
Я протянул ему смятую бумагу. Но я не заплакал, а смотрел прямо ему в глаза.
— Что такое? — Он прочел все до конца, поджал губы, перечитал снова. — О черт, — пробормотал он. — Где ты это взял, сынок?
Я ответил. Сказал, где можно найти книгоношу, а потом спросил:
— Можно мне теперь уйти, сэр? — Я знал, что, если сейчас же не уйду, что-то у меня внутри оборвется.
В тот вечер книгоношу расстреляли. Капитан Джонс пытался удержать Джейн дома.
— Тебе нельзя это видеть, — уговаривал он ее. — Ради бога, Джейн, ну зачем тебе это видеть?
— Зачем? — Она посмотрела на него удивленно, потом обеими руками коснулась его лица. — Ведь ты меня любишь, Джек?
— Пора бы тебе это знать.
— И ты знаешь, что делает с человеком любовь. Ну так вот, я должна это видеть, должна.
Но он не понял. И я в то время тоже не понял.
Пока они разговаривали, в комнату вошел генерал Уэйн. Он остановился, поглядел на нас, потом сказал отрывисто:
— Пусть смотрят, капитан, если им хочется. Я думаю, Бентли это не повредит. Этот шпион — храбрый человек.
Книгоношу поставили к стене сарая, спиной к каменному фундаменту. Когда ему хотели завязать глаза, он только улыбнулся и попросил, чтобы ему не связывали руки.
— Можно мне с ним поговорить? — спросил я.
— Можно, только недолго.
Лицо у книгоноши было усталое. Пока я не подошел к нему, он не отрываясь смотрел на Джейн. Тут он взглянул на меня.
— Прощай, паренек, — сказал он.
Глаза у меня были полны слез, я видел его как в тумане.
— Хорошие солдаты не плачут, — улыбнулся он.
— Я знаю.
— Ты хочешь сказать мне, что видел, как я прятал бумагу, верно?
— Да.
— А теперь тебе жаль?
— Я не мог поступить иначе.
— Я понимаю. Дай мне руку, паренек.
Потом я вернулся к Джейн, и она обняла меня за плечи так крепко, что стало больно. Я все смотрел на книгоношу.
— Сэр! — крикнул он вдруг. — Доведите до сведения моего командования. Меня зовут Энтони Энгл. Чин — подполковник.
Генерал Уэйн кивнул. А потом грянул залп, и книгоноши не стало…
― ХОЛОДНЫЙ, ХОЛОДНЫЙ БОКС ―
Как обычно, ежегодно собрание Совета директоров состоялось в девять часов утра 10 декабря. Девять часов были выбраны как оптимальное время для начала утренних заседаний. Что касается числа, то оно создавало некоторую гарантию против соблазна впасть в словоблудие. Каждый из директоров, несомненно, хотел оказаться дома на Рождество (или его эквивалент в зависимости от страны, которую он представлял). Поэтому повестка дня была рассчитана ровно на две недели и не часом дольше.
Сначала такой порядок привел к многочасовым заседаниям — иногда директора совещались сутками без перерывов. Но со временем, когда все устоялось, ежедневное обсуждение стало обычно заканчиваться в четыре часа дня, и бывали годы, когда Совет заканчивал свою работу на день или два раньше срока.
Нынешнее собрание Совета директоров было очень конкретным. Большие часы на стене прекрасного просторного зала низким, музыкальным голосом пробили девять раз, и последний из директоров занял свое место. Собравшиеся приветливо кивали друг другу, как бывает при встрече добрых друзей. Они были полностью раскованы — никакого напряжения или тяжелых мыслей в преддверии долгих обсуждений.
Директоров было ровно триста. Они удобно устроились и комфортабельных креслах, поставленных в несколько рядов и образующих круг, похожий на амфитеатр. Два прохода вели к сцене, также круглой, размером около двадцати футов в диаметре. На сцене находилась небольшая трибуна, позволяющая выступающему поворачиваться в любом направлении.
Несмотря на то, что количество совещающихся в числе трехсот было установлено после неоднократных проб и ошибок как оптимальное, в зале всегда оставались пустые места.
Время от времени велись разговоры о перепланировке зала заседаний, но никто никогда не брался за это дело всерьез, и до сих пор пустующие места были обычным явлением, к которому все привыкли.