Эти слова: «при наступательных операциях», произнесенные спокойно и уверенно, внушили писателю большое уважение к собеседнику.
— Кран нужен как хлеб, — повторил Шерстнев. — Вы видели, конечно, краны?
Писатель запнулся:
— Да… Это — в порту? Лебедки, такая штука… веревки, на которых груз…
— Веревки? — усмехнулся Шерстнев. — Вы говорите о тросах… Веревки… — Эта ошибка была почему-то интересна ему. — Веревки, — повторил он и оживился: — Вот вы поймите, что я ищу. Я технику отброшу, ее быстро не разъяснишь, хотя она, между прочим, очень проста. Я постараюсь говорить результативно. Возьмем локомотивный кран. Я вам начерчу его. Эта самая «штука», как вы выразились, называется у нас стрелой. Вот опоры… впрочем, все равно ничего не видно. Словом, стрела несет на тросах пролетное строение для установки на опоры, и вылет ее для успешной работы должен быть равен по крайней мере, половине длины этого пролетного строения; зазор не будем считать. Но при таком вылете должен быть точный расчет, чтобы кран не опрокинулся. Вот вам и затруднение. Максимальный вылет стрелы у локомотивного крана грузоподъемностью в семьдесят пять тонн только девять и пять десятых метра, это мало. Вот вам в грубых чертах первый недостаток и локомотивного и других кранов — недостаточная мощность, полезный вылет стрелы мал. Второе — громоздкость, сложность самой конструкции, установки ее, третье — чрезвычайная сложность манипуляций… Вот и мучаешься. В помощь идут все печатные работы, весь практический опыт, все что-то впитываешь в себя: вот человек интересно разогнулся или багор лучше веревки подтянул тяжесть. У меня в записной книжке разные заметки, записал однажды: «консоль фермы», а потом никак не соображу, для чего записал? Что такое привиделось?..
Писатель закивал головой:
— У меня в блокноте тоже есть такая запись — «длинный нос». Какой-то сюжет мелькнул, связался с этим длинным носом, а какой — так потом и не вспомнил. Это бывает.
Шерстнев продолжал:
— А вы говорите: ясное дело. Между прочим, консоль фермы похожа немножко на длинный нос. — Он помолчал. — Наверное, тысячу раз я видел в действии этот свой секрет, но надо отличить его, выделить его, применить к действию. Я верю в колумбово яйцо и в яблоко Ньютона… А вы говорите: ясное дело… Ясное дело — восстановление по старинке…
Писатель сказал:
— Значит, у вас так же, как и в нашем деле? Я, конечно, мало что смыслю в механике. Но вот что иногда приходит мне в голову. Мне думается, что человеческое воображение — самая мощная сила в мире. Если превратить его в энергию, материализовать создания человеческого воображения, то черт его знает что получилось бы, вся ваша механика полетела бы к черту.
— Мое воображение скромнее, — отозвался Шерстнев. — Я — инженер, практик, мое воображение направлено на разгадку законов природы, на применение их в конструкции, потому пойду сейчас в армию, в прорабы, фронтовая работа лучше подскажет решение, чем в кабинетах. Да все равно — не смогу я сейчас усидеть в кабинете…
— Что это такое? — воскликнул вдруг писатель.
Голубовато-зеленое, мертвенное сияние вырвало из мрака за окном вагоны поезда, стоявшего на соседнем пути. Фантастическим светом засветилось небо. Тревожно кричали гудки.
— Осветительные ракеты, — сказал Шерстнев. — Простите, я должен вас покинуть, обязанности… Вы никуда не выходите, держитесь с проводником… — Он потер щеку рукой. — К сожалению, предохранить вас не могу ни от чего, налет есть налет.
И он ушел.
Вернулся он только тогда, когда стих рокот вражеских моторов и грохот разрывов. Пламя зажженных врагом пристанционных строений пылало в небе. Писатель неподвижно стоял у окна. Он резко обернулся к Шерстневу.
— Страшно было? — спросил Шерстнев.
— Мерзавцы! — ответил писатель. — Как они ворвались в нашу жизнь! Они ворвались, все эти бомбы в наш разговор.
— В нашем эшелоне трое убитых, одиннадцать раненых, — отозвался Шерстнев. — Ребенок один убит… — Он промолвил тихо: — Первый раз в жизни я досадую, что делаю мосты, а не пушки, не автоматы, не бомбы и снаряды!..
Леночка ждала его около двух недель, не имея о нем никаких вестей. Она усиленно работала, и никто на службе не мог бы заметить ее волнения. Билибин, увесистый и солидный, как всегда, продиктовал ей свой отчет. В этом отчете было уделено место и ей. Билибин аттестовал ее как отличную работницу, особо указав на то, что она не растерялась в самый опасный момент и не бросила доверенных ей бумаг. Он продиктовал эту аттестацию с очень значительным видом; он и по дороге в Москву оказывал ей чрезвычайное уважение, даже и не пытаясь брать, как раньше бывало, игривый тон. Ей была приятна эта похвала, — она доставит удовольствие Коле. Теперь в каждой мысли ее присутствовал муж, он был всегда с ней, что бы она ни делала, о чем бы ни думала. Это было удивительное ощущение. Она просто не понимала, как это она могла жить раньше без него.