Брат приподнялся, заглянул через забор, перебрался со мной обратно на улицу и заторопился домой. Домой, а не к морю. Он тащил меня за руку, и я еле поспевал за ним.
— Это были казаки! — шепнул он мне.
Что говорить! Казаки в Петербурге — это страшно, это те самые, которые налетали на людей, топтали, хлестали нагайками. О них узнавали чуть ли не с пеленок. Значит, вот это они и были? Так как же брат не дал их разглядеть как следует? Когда еще их опять увидишь? И, значит, эти полосы на штанах и есть лампасы? Лампасы, пампасы, компрачикосы… Таинственные, загадочные слова.
Уже не было ни казаков, ни городовых. Куда-то их всех вымело вместе с толпой и оратором. Ничто нам больше не угрожало. Но брат тащил меня домой. Я упирался, а он тянул и тянул. Не только с досадой, но с какой-то даже злобой. Может быть, ему хотелось побежать, а я мешал ему.
Под белым шаром аптеки, у окна, в котором топырились большие, толстые бутыли с сулемой, загородила нам путь кучка людей, разгоряченных, встрепанных, в ободранной одежде. Выскочил рыжий, низенький аптекарь, охнул, всплеснул руками, и в дверь пронесли юношу в синей студенческой тужурке. Голова запрокинулась, светлые волосы шевелились на ветру, лицо в крови, глаза закатились.
— Господи боже, — тихо ужаснулся брат.
Вот и все. Что было, когда мы пришли домой, — как отрезало. Но эти несколько кадров остались.
И еще остался сон. Уж не знаю, право, когда он привязался ко мне, этот тягостный сон, — сразу или нет: будто отец мой в каком-то не имеющем очертаний помещении тянет окровавленного студента в бутыль с сулемой. Сон повторялся назойливо и мучительно. В разных комбинациях выплывали отец и тот студент, а иногда и брат. И я начал отстраняться от отца, как от вестника кошмаров, пока не стал постарше и не понял его получше.
В том, что казаки, толпа с оратором и кровь соединились в моем представлении с отцом, случайности не было. Просто я в ту воскресную прогулку впервые воочию увидел то, о чем раньше только слышал в домашних разговорах и чего по малолетству не понимал, да и понимать не хотел. Теперь слова воплотились в зрелище. В квартире нашей все дни толклись знакомые и незнакомые люди, у которых были дела к отцу, — совсем как та толпа, и я все ждал, что налетят казаки, и тогда все повторится не в снах, а наяву и можно будет как следует разглядеть и лампасы, и шашки, и нагайки.
Но отец словно и знать не знал о казаках. Если кто из гостей и заикнется, над таким смеялись, заглушали его всем хором молодых и немолодых голосов. Какие там казаки! Если не сегодня, то уж завтра наверняка произойдет революция. К этому завтрашнему дню, когда — наконец-то! — «грянет буря», все клонилось у нас дома. Отец прямо сияние излучал, когда говорил уверенно:
— История работает на нас.
Я и отталкивался, и в то же время присматривался и прислушивался. О казаках я никак не мог забыть. Уж очень быстро они при мне разогнали большую толпу. Почему это? Как это могло случиться? Я даже спросил об этом отца, но он потрепал меня по волосам, промолвил:
— А ты не трусь. Трусом быть нехорошо.
В пятом году имя отца получило особую известность: в каком-то журнальчике его изобразили даже на фоне зарева пожаров с бомбой в одной руке и кровавым знаменем в другой.
Но казаки все-таки налетели. И не одни только казаки. Много тут было разных мундиров. Исхлестали в кровь всех вокруг, и не стало у отца ни гостей, ни друзей: кого арестовали, а кто исчез сам. В квартире нашей опустело, только немногие продолжали бывать у нас.
Мой отец был присяжным поверенным санкт-петербургской судебной палаты. Мастера рекламы никогда не пели ему хвалу, и судебные репортеры не подстерегали его в коридорах и на лестницах, чтобы тиснуть в печать что-нибудь интересненькое о великом человеке. Только в канун пятого года его начали замечать, затем он привлек боязливое внимание как страшный человек с бомбой и красным знаменем (рисунок запомнился), а после разгрома революции его постарались сразу же забыть, вычеркнуть из памяти людей. Возникнув из безвестности, мой отец вновь ушел в тень.
А мог бы и он блистать, как Карабчевский и другие знаменитости. Но не захотел. Единственный сын известного в Петербурге врача, он с ранних лет отдался революционному движению. «Зарю святого возрожденья уж в небесах завидел я…» Для того он и на юридический факультет пошел, чтобы защищать униженных и оскорбленных. Отец и мать его умерли, когда он был в первой своей ссылке. «Слышен, слышен звон кандальный…» В места отдаленные последовала за ним, к ужасу ее родителей, девушка из богатой чиновной семьи, моя мать. В Сибири мои родители поженились. Они вместе вернулись в Петербург.