К тому времени я уже успел познать на себе все, чем могла облагодетельствовать человека тогдашняя техника, хотя и далеко не столь мощная, как нынешняя, но тоже вполне пригодная для массовых убийств. Даже цеппелиновский дирижабль желтой сигарой висел над нами, когда мы были на фольварке под Красносельцами, и бросал бомбы. Все было, но сейчас грозила не та смерть, которая, как общая беда, равняла всех в одно солдатское товарищество. Мне угрожала смерть в одиночку, отдельно от товарищей, смерть совершенно нелепая, никчемная, бессмысленная. Вот в чем была разница! Вот в чем суть! В ту минуту я пережил миллион чувств.
Отскрежетала, отстукала, отгрохотала последняя двуколка с бешеным возницей, словно летящим на хвосте лошади. Отгремел, сгинул весь взбесившийся обоз, дорога вдруг опустела, и только пыльная туча волочилась по ней, как подол гигантской ведьмы.
В наступившей неправдоподобно счастливой тишине я услышал, как меня окликают товарищи:
— Эй, Володька! Сабанеев! Жив? Как это тебя угораздило? А мы уж тебе крест тесали!
Краснолицый унтер Кандауров скомандовал:
— Пошли! Марш!
Сухонький, маленький Снетков подмигнул мне:
— Что, напугался, егорьевский кавалер?
Так мне и надо. Не дергай в сторону от людей!
Шитникова с нами уже не было — он был ранен еще в деревне Вольки-Дронжи Ломжинской губернии. А вот бы с ним сейчас поговорить! Все-таки был он мне ближе других солдат. Иногда мне думалось, что и сам я стал как он, и язвил я новичков, как весной он меня. Но нет, я был не таким, как Шитников, шел в жизни иначе.
Люди и события не повторяются, как оттиски одной и той же страницы, жизнь — не типографская машина. Есть сходные типические черты, есть общие убеждения и общий опыт, объединяющие людей, есть похожие ситуации, но двойников и точных копий нету. Каждый человек и каждое событие неповторимы, и в этом прелесть жизни.
Кандауров повел нас с нарочитой щеголеватостью, чтобы никакая паника не заразила:
— А ну веселей!
Этот чертов обоз с бешеными животными вместо людей резко запечатлелся в моей памяти. Он словно итог подвел моим фронтовым месяцам. Последняя капля капнула на все уже накопленное, последняя черта подведена, все отвалилось, последки вздора вышибло из души. Все, казалось, я растерял из того, с чем шел сюда, и осталась мне одна только бессмыслица.
В то утро я впервые оказался в положении беспомощном, и, очевидно, очень сильным было мое потрясение, сильней, чем в любом бою. Меня так поразила возможность бессмысленной, нелепой гибели, что словно что-то окончательно переместилось, переключилось во мне. Я тогда, видимо, на всю жизнь испугался бессмыслицы и возненавидел ее. И на всю жизнь бессмыслица сочеталась для меня с одиночеством. Не захотел я ни жить, ни умирать отдельно от людей. И если в событиях, в гущу которых я устремился, смысл для меня испарился, то в людях-то он есть! Стал я за те недели еще ближе к людям, к солдатам, с которыми свела меня война или судьба. Не к тем, которые, как обезумевшие обозники, охотно превращались в зверей, а вот к этим, с которыми я опять шел вместе. Не они создают бессмыслицу. И меня бросило теперь к ним всей силой ужаса, пережитого мною.
Мы шагали под командой Кандаурова, — ать-два! — и я сейчас цеплялся за этот уверенный и спокойный ритм, за эту обретенную мною здесь общность с людьми, как за единственную ценность, единственный смысл моего рывка на фронт. Я словно всякого собственного соображения лишился, стал как бездумный младенец и жался к людям, как заблудившийся подросток к взрослым дядям.
Но понемножку я успокаивался в ровном нашем шаге и начинал вновь чувствовать себя человеком среди людей, а не жалкой дрожащей тварью перед безрáзумной стихией, уничтожающей все почем зря.
Потребность думать, понимать, оценивать столь же сильна в человеке, столь же присуща ему, как и потребность дышать, есть, пить. Если это, конечно, действительно человек, а не зверь, не скотина, не бревно в человеческом облике. И когда потрясение прошло и прекратилась противная дрожь, то сразу же зашевелились во мне беспокойные, тревожные мысли. Как жить дальше? Где такой смысл, ради которого и жить стоит и умереть не страшно? Бесспорно, он вот в этих самых людях, с которыми я вместе, — просто так, одним инстинктом жизни я существовать не соглашался и не мог.
У меня тогда зрела своя вера — вера в человеческое достоинство — и свое убеждение, что человека в раба или в скота превращать нельзя ни при каких обстоятельствах. И хотя трепала мне жизнь и веру и убеждение и сам я не раз скользил и шлепался в грязь, но храню эти веру и убеждение по сей день. Только в ту пору я не знал еще, куда и зачем девать, в какое дело сунуть это свое в крови и поту выношенное чувство. Оно меня толкало, мучило, а куда, зачем — этого я еще не отыскал, не видел. И вспоминались мне тогда неожиданные слова моего почтаря — «хождение в народ». Они представлялись мне все более правильными. Устами перепуганного глупца глаголела истина.