В те дни я видел Ленина вблизи. Было это на Фонтанке, где помещался исполком крестьянских депутатов. Послали меня сюда с поручением, и я вошел с бокового хода туда, где была трибуна. Вошел и увидел, что в стороне от трибуны, слева от меня, стоит Ленин и, полуобернувшись, слушает речь Чернова. Сам подался чуть вперед, рука отставлена немножко назад, а на лице какая-то уверенная усмешка или насмешка над словами эсеровского вожака, утверждавшего, что Октябрьский переворот — это всего лишь демагогия перед Учредительным собранием, не больше того.
Для того, кто варился в самой гуще событий, слова Чернова звучали дико. Народ ломал и рушил все устои прежней жизни, а человек видел во всем этом одно только политиканство. Впоследствии, в 1924 году, когда было в Петрограде наводнение, меня поразил один научный работник. У него испортились приборы; пункт, где он занимался своими наблюдениями, выводами и прогнозами, уже заливало поднявшейся стихией, вот-вот он сейчас и сам потонет, но, когда товарищи спасали его, он кричал:
— Никакого наводнения нет! Врете! Посмотрите на приборы!
Он прибору больше верил, чем своим глазам. Он мне тогда напомнил Чернова в Октябрьские дни. Чернов говорил, как слепой и глухой, утративший всякую способность соображать. Народа не чувствовал, совершавшихся событий не понимал, смотрел только на пункты своей программы, по сути весь ушел в мелкую возню и самолюбивую склоку. При этом говорил красиво, звонко — оратор он был хороший.
А Ленин слушал, и во всей его позе, немножко настороженной, в каждой черточке лица, в усмешке светились энергия и сила ума точного и бесстрашного. Рыжеватый оттенок волос, лысинка, идущая от широкого, большого лба. Пиджак, галстук, чуть помятые брюки, черные ботинки — обычная, обыкновеннейшая одежда. Так вот в нескольких шагах от меня стоял человек, слова которого в начале моей фронтовой жизни показались мне фантастическими, почти несбыточными, но залегли где-то в глубине души и делали свое дело. И вот сбылось то, что он предрекал, сбылось все, что он говорил, значит — сбудется и то, чего он еще не сказал, а скажет. Конечно, великий человек, но о своем величии, о себе он и не думал. Всего себя отдавал любви к людям. Нет на свете ничего светлей, чище и выше, чем направленные на добрые дела ум и воля человеческие.
Когда я оторвал взгляд свой от Ленина, то на глаза мне попался рыхлый человек в ярко-зеленой новехонькой гимнастерке, складками висевшей на нем, в зеленых новеньких штанах, в отчищенных до блеска сапогах. Он неподвижно, как и я, стоял на своих толстых коротких ногах и, чуть наклонив голову, сбычившись, глядел на Ленина своими воловьими, чуть выкаченными глазами, и толстый нос его висел грушей. Уперся взглядом как завороженный, молчаливо и ошалело. Я узнал забытого теперь Завадье из эсеровской военной секции, с которой мы не раз сталкивались и воевали. Сейчас он и внимания не обращал на своего вождя Чернова, он весь поглощен был тем, что смотрел на Ленина. Не знаю его дальнейшей судьбы.
Ленин стоял и слушал. Усмешка становилась доброй, немножко даже заговорщицкой, когда он изредка посматривал в зал, где крестьяне в солдатских шинелях, матросских бушлатах, крестьянских тулупах шумели, прерывая оратора возгласами и криками. Похоже было, что за этим шумом ведется какой-то никому из противников не слышный, очень важный и серьезный разговор между этим бурным залом и Лениным.
Я пришел сюда с поручением к Шитникову. Он, заметив меня, вышел откуда-то, положил мне руку на плечо и повел. Я ему передал письмо.
— Слышал барина? — спросил Шитников о Чернове. — Еще барахтается… — Он покачал головой, читая письмо. — Ох и много же еще придется нам поработать! На всю жизнь хватит. Тут восстание, там сопротивление… Мы только-только вышли на большак, впереди версты и версты… На всю жизнь Ленин дал нам дела, а? Но дело хорошее, правильное. Веселое дело. Веселей, чем бегать, как мы с тобой, из Польши, да под нагайкой… Как-нибудь выдюжим, а, ваше бывшее благородие?
В девятнадцатом году я командовал полком, Алешка — при мне комиссаром, Шитников — комиссар бригады. Втроем мы так шли с восемнадцатого года. Далеко от Петрограда не ушли. Оборона Петрограда. Седьмая армия. Командиром бригады — военспец, из царских офицеров, честный, в большевиках видел хоть и неожиданную и не очень понятную — но Россию. А Россия для него — все, Россия — святыня, что России хорошо, тому он подчинялся беспрекословно. Таким офицерам мы доверяли.