Все, казалось, ясно. Ясно всем, кроме Кандаурова. Тот заявил в особый отдел, что виновник происшествия — командир бригады. Построил обвинение не без фантазии, получился довольно стройный по тем временам сюжетец. Комбриг, царский офицер высокого чина, по утверждению Кандаурова, «убрал» пленных из страха, что они выдадут его и других заговорщиков, «убрал» руками мстителя, хитро раззадорив потрясенного несчастьем паренька ложью о том, что именно эти беляки изнасиловали его жену и убили ее и ребенка. Откуда он знал о страшном деле? Да ведь в письме корнюхинского земляка сказано, что и начальству будет сообщено о содеянном с семьей красноармейца. Были громадные прорехи в этом сюжете, но в том накале, когда белые свирепствовали, зверства совершались многократно, а среди военспецов попадались и заговорщики, изменники, бойцам все это казалось правдой.
Мы обратились к комбригу, и тот предъявил нам письмо, полученное им из родной деревни Корнюхина. Только получено было это письмо, по его словам, уже после происшествия. Штемпель стертый, не разберешь как следует число. То, что комбриг не отрекался от письма, не сжег его, говорило, казалось, в его пользу. Но куда там! Кандауров утверждал, что это хитрый ход у комбрига, — ведь не ему одному могло быть писано письмо, да и все равно запрос земляку послали бы. В особом отделе нашлись люди, которые так почитали Кандаурова, что каждому его слову верили. Были у него такие люди и в его, конечно, полку, и в штабе. Все они галдели вместе с ним против комбрига, а кстати уж и против Шитникова, который настаивал на невиновности комбрига.
У властных себялюбцев всегда оказываются преданные люди, на все готовые ради своего вождя и по доверчивости, и по сходству чувства, и просто по трусости, по рабским наклонностям, и, наконец, по равнодушию ко всем и ко всему. Все это вместе не в первый и не в последний раз работало на клевету и несправедливое дело. Если подсчитать, сколько было таких людей, то оказывалось немного, но шумели они чрезвычайно.
Прошло каких-нибудь день-два после происшествия с пленными, а бригаду уже начинало лихорадить.
Кандауров разжигал страсти жаром своих речей. Он, обычно не вступавший ни с кем в разговоры, становился, когда надо было, напористым оратором.
Было это совсем не ко времени. На фронте, правда, — тишина. Но что-то в этой тишине таилось зловещее. Были признаки, которые сильно настораживали. И те двое, из-за которых взбесился Кандауров, явились как первые вестники надвигающихся зловещих событий. Не утешали ни теплые майские дни, ни свежая зелень лесов и полей. Хорошо дышалось под милым весенним небом, но нет-нет да теснила грудь смутная тревога. Уж очень тихо. Слишком тихо. И не верилось, когда незадолго до того приезжавший из Петрограда франтоватый штабист заявлял, что боев тут ждать нечего. Разведка говорила нам о другом. Но Кандауров верил штабисту безусловно, они как-то мгновенно сконтактовались.
Шитников бывал в полках часто. Сам следил, чтобы люди не распускались.
— Ни черта тот штабист не понимает, — предупреждал он меня.
И сейчас он стремился как можно скорей кончить поднятое Кандауровым дело.
— Ну и устроил обострение, — сердился он. — Сам-то он тоже ведь военспец. Из кадровых унтеров. И не дело это — народ на фронте будоражить. Я думал обойтись тем, чтобы Алешу при нем поставить. А теперь думаю, что снять надо Кандаурова с командования полком.
Говорил он это мне перед самым разбором дела, в штабе бригады. И оставил меня как свидетеля, в полку которого схватили пленных.
Кандауров явился со своим комиссаром, громадным мужчиной, таким, казалось, сильным, что не сразу и увидишь в нем хлипкую душу.
Командир бригады сидел чуть нахмуренный, но, как всегда, выдержанный. Лет сорока, держится всегда прямо, так что кажется выше ростом, чем есть. Лицо — чисто бритое, непроницаемое, ни один мускул не дрогнет. Виски уже серебрились у него. Сидел он и слушал, как его костит Кандауров, по видимости спокойно. Шитников еле сдерживался. А я слушал вполуха, все мои мысли в полку. Не знаю почему, по каким-то еще не очень-то и осознанным признакам все время ждал чего-то и тревожился. И этого Кандаурова, который отвлекает своей склочищей и бойцов и командиров, сейчас ненавидел. И вдруг весь я переключился на его речь, потому что Кандауров выкрикнул: