Комиссар волновался, зная, что сегодняшний день — день исторический.
Гулида вошел в избу, оглядел комиссара: коричневый френч, брюки-галифе, желтые краги.
— Ждут уже, — сказал Гулида.
— Сейчас.
Комиссар вынул изо рта трубку, сунул в карман, сам за дверь — и на коня. Усы у комиссара, как всегда, сбриты, баки — тоже, бородка подстрижена эспаньолкой, подбородок энергично выдвинут вперед.
Гулида трясся рядом на облезлой кобыле.
— Вы прямо как…
Тут Гулида не в такт быстрой рыси осел на седло и чуть не откусил язык. Замолчал. Потом повел носом:
— Стой! Паленым пахнет!
— Я ничего не боюсь, — отвечал комиссар. — Вперед!
Но остановил коня.
Гулида удивлялся:
— Что бы это такое? Будто не то вы, не то я горим. Ай, поглядите — штанишки-то ваши новенькие…
Комиссар схватился за правое бедро. Бедро дымилось.
Гулида удовлетворенно чмокнул мокрыми губами:
— Я же говорил. Я все вижу.
Комиссар Лысак выдернул непотушенную трубку из тлеющего кармана и усмехнулся:
— От великого до смешного один шаг. Вперед!
Великое совершалось у старого колодца.
Гулида остался в стороне, а комиссар прошел к срубу, подтянулся — и не смог вскочить на крышку; помогли стрелки.
Перед тысячной толпой на пьедестале стоял комиссар. Так мечталось давно. И пока гордо оглядывал он толпу, мелькнула в голове гениальная мысль: новая революционная Россия стоит, попирая ногами старую, сгнившую в колодце.
Будет, будет поставлен памятник Петру Ивановичу Лысаку! И эти ярко отчищенные сапоги — исторические сапоги. Будут сапоги выставлены в музее.
Когда затихнет шум, нужно начать речь. Но шум все громче.
— Тише!
Сам не услышал Лысак своего окрика: не дошло до ушей. Шумит толпа. И вестовой Федько тоже:
— Правильно! Да здравствуют эсеры, большевики и все господа офицеры! Я, приблизительно, сам революционер.
А стрелки свое:
— Мир! Мир!
И вот увидел комиссар с изумлением: два стрелка подняли над толпой Сергея. Сергей махал руками:
— Молчать! Я всех вас переору!
Замечательная глотка оказалась у генеральского сына — громче трубы. Все замолкли, и тогда комиссар сказал Сергею:
— Что же вы, право? Это я буду говорить речь.
Сергей отмахнулся:
— Пшел вон! Это мое дело!
Комиссар всплеснул белыми, чисто вымытыми руками:
— Это дело всероссийское! Я! Я должен говорить!
И вдруг пропал. Только что стоял над толпой — и нет его: скувырнулся наземь. Крышка отхлопнута, и над срубом, как отрубленная, торчит страшная, неожиданная голова — голова генерала Чечугина. Вот уж по пояс вылез генерал, вскочил на сруб, захлопнул крышку и встал. Стрелки шарахнулись в ужасе.
В яркий китель, как в зеленое пламя, одет генерал. Налит весь сухой и широкой силой и, одетый в огонь, выжигает все кругом.
Матерной бранью начал генерал свою речь. Ничего другого не говорил — только матерился.
Стихли стрелки.
Сергей, крепко надвинув на брови фуражку, выбрался из толпы.
Гулида подскочил:
— Нагоняй теперь будет. Выручите уж, скажите папаше, что…
Сергей глядел мимо дрожащего серого лица Гулиды. Повернулся спиной и пошел прочь. Гулида затрусил за ним. И еще пошли стрелки за Сергеем. Но гораздо больше стрелков осталось у колодца — молчать в страхе и слушать, как матерится генерал.
Вестовой Федько подошел к комиссару:
— Это я-то старого режима? Какого же я старого режима, если я господина генерала предупредил и в колодец, приблизительно, упрятал?
Но комиссар не слышал ничего: рот наготове — открыт, а слов нету. Только изжога к горлу подкатывает. И кажется комиссару: он говорит блестящую речь перед многолюдным собранием и его избирают единогласно во Французскую академию почетным членом.
Три версты — три минуты! Избы — мимо! Поля — мимо! Фуражка — к черту, сабля — по крупу коня, шпоры — во вспененные бока. Прочь с дороги: офицер скачет!
Конь — быстро, по воздуху. Морда — в пене, грива — веером. Вот уж к самой морде коня подлетели темные избы. Тут стоит ударный батальон.
Зачем две руки? Достаточно одной, чтобы повернуть историю вспять. Поручик Риман с силой остановил коня, вздыбив его.
А Сергей не знал, куда идти. Каждый стрелок знает: домой. А у Сергея нет дома. Будто снова: голый стоит Сергей, а вокруг гогочут люди — одетые, готовые к походу и знающие все, что им нужно.
И никто не поможет.
Для бездомного человека одна дорога — в деревушку Качки. Туда до марта дезертиры бегали. В Качках подсчитал Сергей своих стрелков: двадцать один человек и Гулида.