— О да, ненавидят, — сказала Флора. — А мы притворяемся, что не знаем, особенно Фанни. Она одна всегда становится на сторону мамы. Мы на стороне папы, Фэй и я, Фанни на стороне мамы. А ты на чьей?
— Ни на чьей, — сказал Рэд. — Разве может быть, чтоб они ненавидели друг друга?
Никогда раньше в своей жизни ни с кем он так не разговаривал. Ему больно было оттого, что мать и отец этой хорошенькой девочки не любят друг друга, что они даже, может быть, ненавидят друг друга.
— Наверно, Фанни говорила это просто в шутку?
— Нет, это не шутка, — сказала Флора. — Это правда. Ну вот, мы уже близко. По-моему, будет лучше, если отсюда мы побежим.
— Хорошо, — сказал Рэд.
Он дал ей пробежать вперед, потом пустился следом и очень скоро ее обогнал. Он увидел остальных девочек — они стояли во дворе, возле насоса, и разговаривали. Он побежал прямо к дереву. Но добежав, не остановился, чтоб подойти к девочкам или подождать, пока к нему присоединится Флора. Он миновал дерево и помчался дальше. Он услышал, как Фанни окликает его: «Эй, Рэд, куда ты?» Но он, не оглядываясь, бежал дальше, пока еще были силы, потом перешел на шаг. А когда был уже далеко, когда достиг полосы гранатовых и оливковых деревьев, здесь он остановился наконец, чтоб побыть одному.
Он сорвал с ветки маленький красный гранат и со всего размаху швырнул его в дерево — гранат налетел на ствол и разбился.
— Будь ты проклят, папа! — сказал мальчик. — Будь ты проклята, мама! Будьте прокляты вы оба!
Они были вместе, все четверо — двое мужчин и две женщины, кто из них сидел, кто стоял на веранде, и каждый без церемоний наливал себе и пил, что ему хочется, и все они привыкали к близости друг с другом, к странности того, что они все вместе — болтают о чем-то, пьют, проводят время. Но минут через десять мужчины спустились во двор, а женщины остались вдвоем на веранде. Так каждая пара могла видеть другую, но разговора уже не слышала. В самом начале, когда дети были еще рядом, взрослые обменивались любезными улыбками, понимающими взглядами, а чуть спустя уже и смеялись.
Первым засмеялся Ивен Назаренус.
Средняя девочка Уолза вдруг громко обратилась к старшим:
— Ну, вы, детки, играйте тут, а мы — детишки — поиграем за домом.
Ивен засмеялся и, обращаясь к Мэй Уолз, сказал:
— Ну и девочка! Какая она у вас вообще?
Мэй Уолз отмахнулась, мягко и любяще, на вопрос о том, какая вообще ее Фанни, и сказала с теплотой — не для Фанни, а для Суон и Ивена: «Бог знает, во всяком случае зовут ее — Фанни» [3]. Эти слова, сами по себе так мало значащие, для Суон, которая всего минуту назад чувствовала, что она не в силах будет смотреть на Мэй и Уоррена, не в силах будет говорить, не в силах будет даже двигаться, — значили невероятно много.
— Она очень славная, — сказала Суон. Потом обернулась к Уоррену Уолзу и, не глядя на него, добавила:
— Вы должны гордиться вашими дочками.
Уоррен Уолз, не глядя на свою жену, сказал, почти смеясь:
— И все-таки они — дочки. Но я верю, что когда-нибудь у нас будет и сын.
— Мартини, шотландское, бурбон? — сказал Ивен. — Я буду пить шотландское.
После этого все уже шло так, словно ничего плохого на свете не существует и раньше не бывало и никогда не будет.
Ивен и Суон до обеда приняли душ и оделись во все свежее. То же самое сделали у себя дома Уоррен и Мэй. Они намылили свои тела, а потом пополоскались теплой водой, и вода смыла с них пену и пот и грязь, а заодно — пускай только на время — ярость и гнев, стыд и отчаяние.
Жаркий день потихонечку шел на убыль. Скоро наступит вечер — самое лучшее время. Скоро спустится прохлада, все примолкнет и потемнеет, и будут недолгие сумерки, с красной полоской неба — там, где закатится солнце.
И тогда они все — еще вчера незнакомые, еще совсем чужие друг другу люди — сойдутся между собой. Они сойдутся и сблизятся и будут друг к другу добры. Им будет приятно смотреть друг на друга. И голоса их зазвучат, живо откликаясь друг другу. Каждый про себя они припомнят что-то хорошее и, припомнив, обрадуются, что оно было в их жизни. Они выпьют еще и потом еще. Они будут веселыми и остроумными, серьезными, задумчивыми, понимающими. Они и посмеются друг с другом. Может, кто-то из них вставит в разговор что-то такое, что рассмешит всех остальных. Они будут смеяться так громко и весело, что, наверно, и сами немного смутятся. А может быть, смех этот разбудят просто сумерки. Сумерки, красная полоска неба, тишь и покой виноградника, внезапная память о детях, играющих в свою игру во дворе за домом, память об огромном их милосердии, о доброте и чуткости к папам и мамам, даже память о вспышках дурного и уродливого в их детях, временами как будто уже оставивших позади детство.