— Мне, конечно, будет приятно. А что мы потом сделаем?
— Поедем дальше, в мой старый, родной Сан-Франциско.
— Скажи, па, отчего ты больше не живешь там?
— Оттого что я больше не чувствую себя там как дома.
— Почему?
— Скорее всего потому, что моя влюбленность в Сан-Франциско прошла, а писателю просто не стоит жить в городе, в который он не влюблен.
— Допустим, писатель не влюблен ни в какой город, что же тогда?
— Горе ему тогда.
— Почему?
— Писатель должен быть влюблен в этот мир, иначе он не сможет писать.
— Почему?
— Потому что все хорошее рождается из любви. Когда писатель связан с миром любовью, он любит все и всех, и он может писать, если только он трудится по-настоящему.
Я посмотрел на звезду далеко в небе.
— Люблю ли я этот мир?
— Конечно же, любишь. А что заставило тебя усомниться в этом?
— Ничего, кроме того, что я его ненавижу, вот и все.
— Уж я-то знаю, как ты его ненавидишь, — сказал мой отец.
Мы катили все дальше и дальше, среди холмов, начавшихся после Окснарда. Местами дорога бежала вдоль самого моря, а потом снова уходила кружить по полям и холмам, а потом снова возвращалась обратно — к морю.
И мы с отцом все говорили и говорили без умолку, потому что никогда до этого не бывало у меня такого счастливого случая наговориться с ним.
Не знаю, когда именно я заснул, но знаю, что до того как заснуть, я поел уйму всякой всячины из картонки и получил от отца ответы на шестьдесят, а то и семьдесят вопросов — про все, про что мне когда-либо и кого-либо хотелось расспросить.
Когда я заснул уже, во сне мне казалось, что я не сплю, а стою на черной скале недалеко от отцовского дома и, забросив в море удочку, жду, пока клюнет.
И вдруг, совершенно неожиданно, я почувствовал, что на удочку попалась самая что ни на есть громадная, неподдающаяся, сильная рыба. Я до того обрадовался, что не стерпел и вскрикнул: «Я поймал ее, па, теперь она моя!»
Отец обхватил меня рукой, притянул поближе, прижал к себе крепко, и я услышал, как он сказал: «Ну вот и отлично, сынок, а теперь спи». Вначале я никак не мог сообразить, зачем это мне спать, когда первым делом надо вытащить из моря мою громадную рыбину, — но потом мало-помалу я стал догадываться. Черт побери, я был вовсе не на черной скале, я был в старом маленьком красном форде, на пути в Бухту Полулуния, вместе с моим отцом. Но мне не хотелось отпускать рыбу, и потому я попытался забыть, что вижу это во сне, забыть хотя бы до тех пор, пока не вытащу ее на сушу. Но мне так и не удалось забыть, и прошло еще немного времени, и я проснулся, на этот раз совсем, словно и не спал.
— Какую рыбу я только что чуть не выловил, па!
— Мы еще наловим кучу рыбы, — сказал отец и покрепче прижал меня к себе.
— Но это была не просто рыба, а что-то еще вдобавок.
— Что именно?
— Я не уверен, точно ли помню, но кажется, это было все то, что я надеюсь когда-нибудь да узнать. В жизни не попадалась мне такая огромная, такая неподдающаяся и сильная рыба. Ух, хотел бы я, чтоб мне хватило времени вытащить ее на сушу, па!
— Я тоже. И ты это сделаешь. Но времени понадобится много.
— А тебе случалось вытащить такую рыбину?
— Нет, но я уже потратил на нее немало усилий и когда-нибудь я ее вытяну.
— Неужели на это нужно столько времени?
— Некоторые из великих людей полагают, что ее не вытащить никогда.
— Почему?
— Я думаю, это в каком-то смысле связано с ее ростом. Многие рыбаки крепко держат ее на крючке и подтягивают к себе все ближе и ближе, а потом, нежданно-негаданно, рыба, которая вырастает в громадину, одним толчком сметает их за борт, — и вот они сами в море.
— И что тогда они делают?
— По-прежнему за нее держатся или же отпускают.
— А выловишь ее, если будешь держаться?
— Не знаю. Никто не знает. Но всякий знает, что если ее отпустить, то уже не выловишь.
— Зато уж выберешься на сушу, правда?
— Да, выберешься, но даже это — борьба, и нередко бывает, что и опытные рыбаки не возвращаются обратно.
— Мне явно не повезло, что я проснулся, не успев вытащить ее на берег.
— Не повезло. Что правда, то правда.
— А долго я спал?
— Минут пять.
— Всего-то?
— Когда спишь, пять минут — немалое время.