— Ха-ха-ха! Неплохо.
— А по-моему, плохо. Взгляни-ка вон туда.
Я взглянул, куда он показывал, и увидел почти что у берега белую церковку.
— Вот и Бухта Полулуния, — сказал мой отец.
Через минуту мы въехали в городок. Было утро, и на углу улицы стояли и разговаривали двое мужчин.
Бухта Полулуния — Хаф Мун Бэй — это не луна и не небо, как я почти что поверил, это маленький городок в маленькой бухточке с маленькой церквушкой в конце улицы.
Отец сказал, что каждый раз, когда он приезжает сюда, он непременно заходит в церковь, так что туда мы и отправились сразу. Мы вошли в церковь и посмотрели все, что в ней было. В ней царили мир и тишина, такая тишина, что я почти чувствовал, почти слышал, как пролетают по приделам ангелы.
Мы просто постояли там. Мы не прошли в глубь церкви, то есть туда, где находилась сцена. Я знаю, это называется не сценой, но для меня это — сцена, такая же, как в театре, и то, что происходит в церкви, напоминает мне спектакль, такой же, какие бывают в театре.
Когда мы вышли на улицу, я спросил:
— Что такое церковь, па?
— Одна из лучших комнат в доме человечества.
— А что такое бог?
— Глава дома. Пожалуй, это единственный ответ, который я в состоянии дать тебе сейчас же. Начни я искать другого, мне пришлось бы, чего доброго, проговорить весь остаток моей жизни и к тому же с каждой минутой я бы все больше и больше сбивался, пока бы не запутался окончательно.
Мы обошли весь городок, потому что именно это и входило в наши планы. Мы шли по утренним улочкам, тихим и чистым, с редкими прохожими, шли и разговаривали. Посреди одной из этих улочек отец мой неожиданно замедлил шаг, остановился и шумно втянул ноздрями воздух.
— Где-то рядом кто-то печет хлеб. Хочешь свеженького хлебца?
— Еще как!
Мы свернули за угол, но не обнаружив за углом никакой пекарни, снова вернулись на прежнее место и нашли ее наконец, совсем поблизости, но дверь оказалась на запоре.
Отец постучал, и тогда появился мужчина в белом халате пекаря, с белым от муки лицом и руками, и отпер нам дверь.
— Мы открываем в семь, — сказал он, — а сейчас и шести нет.
— А что вы печете?
— Хлеб и булочки.
— Не продадите ли нам чего-нибудь сейчас? Мне так редко выпадает случай поесть свежевыпеченного хлеба.
— Ну раз так, входите, — сказал пекарь, и мы с отцом вошли и последовали за ним во внутреннее помещение, туда, где пекарь и его жена пекли хлеб. Там было чисто и тепло и на металлической жаровне лежали свежие батоны и булочки.
— Берите, — сказал пекарь.
Отец выбрал батон французского хлеба из полдюжины таких же, которые пекарева жена только что вынула из печи на широкой деревянной лопате, а потом она достала для нас на той же лопате множество булочек. Отец взял еще полдюжины булочек. Одну он протянул мне, другую надкусил сам, а большой батон засунул себе в карман.
— Присаживайтесь, — предложил пекарь. — На столе есть сыр. Можете угощаться.
Мы с отцом направились к столику, за которым до нашего прихода пекарь и его жена завтракали хлебом и сыром.
— Этот человек твой знакомый?
— В первый раз его вижу.
Пекарь подошел к нам, взял одну булочку и, разломив пополам, положил в нее сыру. Я думал, что он будет есть ее сам, но он протянул булочку мне и сказал:
— Всегда помни про хлеб и сыр. Даже если все остальное опротивеет, ты только вспомни про хлеб и сыр, и на душе станет лучше.
— Да, сэр.
— Вот почему я и пекарь, — сказал он. — Я перепробовал много других занятий, но только это по мне.
Пекарь разломил вторую булочку, положил в нее сыру и дал своей жене, которая уже покончила с выпечкой и, улыбаясь, подошла к нам.
— Откуда будете, ребята? — сказала жена пекаря.
— Из Сан-Франциско, — сказал мой отец. — Хотя вот уже два года как живем в Малибу.
— А чем занимаетесь? — сказала женщина.
— Я писатель, — сказал мой отец.
— Книги пишете?
— Да, книги.
— Напишите книгу обо мне, — сказала женщина и, сказав, рассмеялась. — Чего бы только я ни поведала вам! Работа, работа, работа, и вечно — смех. Хлопоты и заботы, хлопоты и заботы, и вечно — смех. Как по-вашему, сколько у нас детей?