Не облачко ли пустое?
— А я ведь долгие годы… пробовал обмануть сам себя… — с надрывом произнес дядя Саша. — Нет, про репрессии я знал, догадывался… но думал, уж в военных делах он сильнее всех. Ведь фамилия: Ста-ал-лин!
А он, говорят, плакал в Кремле… метался… Я бы сбрил ему усы, когда спит… — Бывший разведчик, «ворошиловский стрелок» сжал кулаки и заорал жене: — Налей нам! Помянем невинно убиенных и плененных два миллиона в первую же неделю войны. И всё, Аля, всё!
Ухожу на чистую пенсию. Пусть охраняют другие. Пусть подбирают кадры другие. А я, если бы был генеральным прокурором, посадил бы сейчас всю Россию, кроме бедных старух и стариков, да, может, еще врачей-учителей, за воровство, по статье сто пятьдесят восьмая, часть вторая, пункт «б» — за неоднократные деяния…
— Перестань, — ласково отозвался долговязый Александр Александрович и обнял его за плечи.
Иван Федорович сел к ним поближе и поник головой. И я увидел на его сверкающей лысой макушке кривой розовый шрам. Видно, когда-то голова была пробита… но выжил человек…
7
Через пять лет тетя Аля пригласила меня на семидесятилетие дяди Саши. Он перенес инсульт и, кажется, выкарабкивается.
«Приезжай, — писала тетя Аля. — Он часто о тебе вспоминает. Как вы из воздушной винтовки в тире стреляли, изумляя девочек».
Но приехать вовремя у меня не получилось. Прилетел я через полгода, когда дядю Сашу уже похоронили.
По небу неслись бурые тучи, полные снега. Постоял я рядом с тетей Алей на кладбище, тупо глядя на красную жестяную звезду над могилкой.
— Он просил никаких фотографий и никакого каменного памятника. Чтобы как у всех фронтовиков того времени.
Тетя Аля рассказала, что на семидесятилетии был, наконец, Булат, и дочери явились с мужьями.
Довольный дядя Саша покрикивал на своих зятьков, заставил поднимать двухпудовую гирю, — и чтобы непременно с неподвижным лицом.
— Жили бы в деревне — дрова бы принудил пилить, — смеялась тетя Аля.
Она вспомнила, как, оставшись без работы, неугомонный ее муж томился от скуки. Когда дети уехали, играл с утра до вечера с мужиками из соседних подъездов во дворе в домино. Щелк да щелк! «Рыба! Ура!..»
— Я вышла, стала его упрекать… с кем сидишь? Тут одни пьянчушки! А он разозлился… схватил двумя пальцами — большим и указательным — край стола и оскалился: «Хочешь, отщиплю — дам как кусочек хлеба.
Если моей пенсии мало. Только отстань!»
Потом дядю Сашу снова тряхнул инсульт. Он ослабел, не брился, оброс.
Внезапно о нем вспомнили сослуживцы мирного времени — строители и охранники, в газету хорошую статейку написали. А из редакции позвонили и попросили фотографию.
Тетя Аля быстро полистала семейный альбом, — увы, все фотографии оказались старые и мелкие. Тогда она настояла, чтобы мужа на дому сфотографировал хороший фотограф. А перед этим пригласила парикмахера Карла Ивановича из соседнего подъезда.
Тот, балагуря (рассказывал про своих многочисленных внучек), намылил старику лицо и махом — заодно — сбрил ему усы.
Когда юбиляр глянул в зеркало и увидел, что «ворошиловских усов» больше нет, он застонал:
— Что ты наделал, парень?! Я не буду без усов фотографироваться!
Тетя Аля воскликнула, пытаясь его развеселить:
— Господи, кто это?! Ты без усов такой молодой! Твои усы мне надоели, как мыши!.
— Что, что ты сказала?!
— Тише, тише… я пошутила…
— Я сказал, не буду без усов!
Карл Иванович, по кличке Карл Маркс, растерялся.
— Ну, давайте я вам приклею обратно… они подержатся…
— Что?! Что?! — зарычал, краснея, дядя Саша.
Тетя Аля миролюбиво предложила:
— Милый Шаех, ну, давай сажей намажу… помнишь, в юности в театр играли… ты мазался…
Дядя Саша в ответ на это предложение зарыдал, как ребенок.
— Нет! Без усов не буду!.. Не буду!..
— Хорошо, хорошо, багерем (дорогой), — согласилась тетя Аля и договорилась с фотографом, что он снимет ее мужа на фотокарточку через неделю. — У него быстро растет волос, — улыбнулась она. — А лишние я сама уберу.
— Вот это другое дело, — оттаял, наконец, и дядя Саша. Хрипло дыша, он закрыл глаза. — Подождем неделю. Когда-то в школе ждал больше…
В эту ночь тетя Аля вдруг проснулась в половине четвертого, подошла к мужу и, испуганная бледностью его лица, закричала:
— Шаех!.. милый мой!.. Ты умираешь?!
— Еще нет, — пробормотал ее муж. И ей даже почудилась тень усмешки на желтом лице.