В дверях показались на манер саней сколоченные доски и затем сам Витя, от него разило табаком. Он с грохотом установил лежанку с короткими ножками вдоль стены справа от дверей, удвинув вперед к окну стол, и указал, как Ленин или Горбачев, прямой, даже чуть выгнутой ладошкой:
— Пожалте, плис!.. Поролон принесу завтра. — И ловко сняв двумя скрюченными пальцами, как фокусник или коршун, недопитую бутылку водки со стола, он выплыл из избы в сумерки двора к отцу.
Мать было метнулась за ним, но, махнув рукой, принялась стелить дочери постель. Постелила и на секунду замерла. Кате страстно захотелось, чтобы мама, как в прежние годы, ее перед сном обняла и в лоб поцеловала, но мать со страдальческим лицом тоже заспешила на крыльцо, видимо, уговаривать старшего Жилина не пить эту горькую отраву. Катя осталась одна. Да что же они все, даже не хотят пообщаться?
Катя накрылась с головою простыней и волосатым чужим одеялом и заплакала уже в четвертый или пятый раз за день. Ну и день приезда!
Она рыдала, и ее обступали в розовой вечерней дымке старинные дворцы Италии, где на улицах повсюду памятники — из бронзы и мрамора, и лошади, и люди, и никто их не портит… А вот еще не забыть рассказать, какой угрюмый мост есть во Флоренции, какой-то грязный, коричневой, а наступит ночь — открываются жестяные витрины, распахиваются будто крышки сказочных сундуков и перед ошеломленными прохожими золотые, серебряные изделия местных мастеров, алмазы и сапфиры, кораллы и жемчуги на раскаленном алом или таинственном черном бархате… Этот мост называется: «Слезы мужей» намек на то, что здесь любящий муж или жених могут разориться…
Катя ночью проснулась — отец храпел, мать с Витей негромко разговаривали возле печки, сидя спиной к Кате.
— Она не сможет… она стала и вовсе как тростиночка… — говорила мать. — Пускай учится.
— А где? — возражал Витя. — В город ездить на автобусе? Час туда, час обратно? Лучше уж в Михайловку пешком…
— Пять километров?! — ужасалась мать. — И ограбят, и обидят…
— А в городе не обидят? Прямо в сквере возле школы могут… это же город!
— Господи-господи!.. Права была докторша… маленькая и маленькая…
Катя не все поняла в их разговоре, поняла главное — ее любят, об ее будущем думают. И уснула почти счастливая…
Утром за чаем с баранками мать спросила:
— А чего ты, доченька, такие смешные чулки носишь?
Катя удивленно глянула на свои ноги — она была в модных пестрых носочках, многие ее подружки носили в Италии такие носочки.
— Только малые дети носят такие носочки, — пояснила мать.
— И на улице купаются. А ты уже смотри, какая… — может быть, она хотела сказать «каланча», но сказала, — красавица.
Катя, недоуменно моргая светлыми круглыми глазами, смотрела на мать.
Отец еще в темноте ушел на работу, он ремонтировал технику, у него же золотые руки. Витя собирался в поле, он работал помощником комбайнера. Мать, подоив совхозных коров, прибежала покормить детей.
— Пейте же! — протягивала она то Вите, то Кате кружку с теплым парным молоком. — Свежее! Тебе особенно надо, доченька!
Но Катю мутило от пахнущего то ли шерстью, то ли телом коровьим молока. А Витя пил только чай, крепкий, как деготь, почему у него всегда желтые зубы.
Когда Витя, услышав стрекот трактора, выскочил на улицу и укатил на работу, и мать с дочерью, наконец, остались одни, Катя спросила:
— Мам, я что, больна?
— Почему ты так спрашиваешь? — Мать намазала кусок хлеба маслом и протянула дочери. — Просто беспокоимся, что худенькая… Это кто в городе, они все худеть стараются… а тут же силы нужны… — Но в глаза дочери мать не смотрела. — Тебе тут не шибко нравится? Другим еще хуже повезло… Калединых просто подпалили, они под Самарой хотели осесть… а Ивановым намекнули: жить хотите — бегите дальше.
И они сейчас в Москва, в палатке живут.
— В каком-нибудь скверике?
— Каком скверике? — удивилась мать. — Перед зданием правительства, их даже по телевизору показывали… Господи-господи, бедность наша и срам! Ничего! — вдруг, посуровев лицом, мать очень больно обняла Катю. Как-нибудь проживем! Как-нибудь!
Договорились, что Катя пойдет доучиваться в Михайловскую школу. Но до занятий еще было две недели… и ни подруги у Кати, ни дома слушателя… Она сидела целыми днями в ожидании своих родных у окна и вспоминала Италию. И до сих пор не удавалось ей что-нибудь рассказать. То отец пьян, потрясая кулаком ругает президентов всех славянских государств, то мать в ознобе пьет горячее молоко с маслом, сидя возле печи, а назавтра снова-заново простужается на полуразрушенной ферме, а то Витя играет на гармошке и поет тягучие неинтересные песни под одобрительное кивание отца: