Но повторяю, мне повезло — у меня интересный сосед. Остролицый, худенький человек в мешковатой лиловой пижаме, был, можно сказать, знаменитый местный писатель. Правда, я давно ничего нового у него не читал… Но, еще до того, как я понял, с кем рядом лежу с кусками льда на голове, он обратил на себя мое внимание тем, что упорно нарушал грозное предписание врачей: не шевелиться. Он, как будто искушая судьбу, вставал и, белый от боли, ходил взад-вперед, как, наверное, ходят в зоне, руки за спину, вокруг моей койки — от стены по дуге до стены, наклоняясь ко мне, если я лег, и продолжая рассуждать вслух о мучительных материях бытия. Если сказать коротко: он вслух каялся. И Дворец радости, про который он поведал, как бы собрал вокруг себя все его мысли… и я постараюсь передать его рассказ, как человек науки, максимально точно.
— Ну, кто мене, скажите, знает? — Он слегка «упрощал» свою речь, он как бы привык стесняться того, что писатель, и всю жизнь доказывал словечками «чё», «тады», серой одежонкой, что тоже всякое повидал, от земли человек. — Только красноярцы и знают. Вот мне стукнуло шестой десяток. Если по правде, жизнь кончена. Хотя говорят: для писателя — самое начало зрелости, и на Льва Николаевича ссылаются. Ну, куды там, я не Лев Толстой, у нас имений не было… рос в холоде, ел, что попало… а самое главное — был атеист. Мы же все коммунистами были, писатели. Даже если не член, на собрание все равно должон прийти. И еще так на тебя смотрят: небось, чё-то неправильное задумал писать… это ежели до сих пор заявление не подал… А вступил — взносы, собрания каждую неделю… ты свой, ты тут… Так и варились, как грибы в черной воде, все как бы одинаковые, все тупые… Хотя каждый про себя-то знал, чего он стоит. И посылал, посылал в скромной бумажной папочке свои произведения в Москву — авось, умному человеку на глаза попадутся… И уж если вдруг твоя книга выходила в Москве, здесь на тебя начинали коситься… ишь, вырывается из круга… для наших кураторов из КГБ дополнительная забота: переписка, телефонные звонки… Но что наши страсти в сравнении со столичными?! Как-нибудь подкопишь деньжат, соберешься с духом да прилетишь в Москву — там игры пострашнее: во-первых, нашего брата, писателЕй, не двадцать человек, и не двести, а может, вся тыща! И все разделились на шайки-лейки, и у каждой шайки свой журнал… и стукачи ходят из компании в компанию, звезды на погоны набирают… А где-нибудь в бане или на рыбалке решается, кому нынче премию дать… Мне Коля Доризо рассказывал (он сам из добрых мужиков!): лет на пять вперед расписано, кому собрание сочинений издать, кому однотомник. Конечно, на провинцию им плевать. Но если ты прорвался с книгой под светлые очи всесоюзного читателя, то тебя тут же запишут к тем или этим… И бывает, на какой-нибудь писательский сабантуй издалека выдернут: вот, и о русской глубинке печемся… только ты тут, брат, голосуй за наших… Я-то лечу в столицу, робея, предполагая умные разговоры о вечности, о метафоре, о парадоксах истории, а там пьянка на три дня да хвастливый мат секретарей союза писателей… И когда вернешься домой, рассказать-то нечего. Коллеги подозревают, что там что-то особенное тебе порассказали, а поскольку ты молчишь, начинают злобиться: утаиваешь! Стал вхож к литературному начальству, нос задрал. Поганое время!.. Сейчас только от тебя зависит, что ты напишешь, о чем… другое дело, частные издательства могут на хрен послать: им нужны «дефективы», но могу и издать… из тщеславия… или морда твоя понравится… но уж курочить книгу не будут, указывать на намеки, на пессимизм героев… Хотя бы из лени. Но я сейчас о другом.
Бывали и счастливые поездки, когда судьбу благодаришь, что ты сюда попал… Ну, например, делегация русских писателей ездила поздравлять Расула Гамзатова в Дагестан. Конечно, и там без водки не обошлось… Но какие мудрые речи! Страстные стихи среди отдающих эхом гор! Какое уважение к старикам! Или, помню, был один раз в Доме творчества в Пицунде… живого Косыгина видел — оказывается, там рядом санаторий ЦК, что ли… Шел грустный такой старик с бритым помятым лицом… А вокруг божественная тишина. Белый гладкий песок, море на закате — как отвернувшийся подол неба, где край воды — не разберешь… Сосны, до корней раздетые ветром… Я тогда целую повесть разом отмахал, о своей целинной молодости… как поехал за девчонкой одной на комбайне средь ночи и попал хедером прямо меж двух деревьев… ни вперед, ни назад… Ну, влюбленный был, страдал… В село заходить — стыдно… обсмеют, а то и под суд отдадут… До утра разбирал, отвинчивал… и, освободившись от деревьев, снова собирал свой железный транспорт… и как раз на заре, под рев петухов, вернулся в поле, где наши спали… Обидно, в книгу эта глава не попала — редакторша из «Молодой гвардии», строгая дама с голубыми волосами, вынула сорок страниц и — в корзину. Когда книга вышла, я и копию тех страниц выкинул — мне показалось: и вправду ерунда… «мельчит» тему, как сказала московская редакторша. А сейчас-то думаю: если и было что доброго в той повести… Ну да ладно. Сам виноват. Вон, говорят, Астафьев все варианты хранит… молодец мужик. Это ж труд! Но я сейчас о другом. Я про Дворец радости.