Ничто не всколыхнулось в душе у Забелина — ни зависть, ни ревность. Глядя на беззаботную девушку, он вспомнил об украденной книге и пожалел, что не удалось прочесть ее. Отец написал ему: «Я поспрашивал у знакомых, говорят — нету. А в магазине продавщица засмеялась: «Книжный бум, папаша!»
За эти несколько месяцев Забелин ощутил себя очень необходимой частицей целого, имя которого — армия.
А остальное... все остальное будет! Как выразился капитан Шестопалов, после маневров отправляя Забелина на гауптвахту за опоздание по тревоге: «Кубок жизни был бы сладок до приторности, если бы не попадало в него горьких слез!» Он отложил ручку и спросил: «Сам пойдешь, без сопровождающего?» «Сам», — Забелин взял записку об аресте.
Серега Бондарев поджидал в курилке около казармы. Он вскочил, деловито оправил гимнастерку:
— На сколько расщедрился комбат?
— Четверо суток строгого...
— Везет же людям! — удивился земляк. — Отдохнешь, мозгой пошевелишь... Ведь заворочались мозги-то?
— Шевелятся, — согласился Забелин.
— Ну-у, недаром я тебя в артполк заманил, — Серега Бондарев легонько хлопнул его по плечу: — Потопали на «губу», земеля...
Возвращение
Удивляешься, тетя Маша? Сегодня я сам себя не признаю; прожгло вот здесь, в груди, этакую дырищу, и оттуда так и хлещет, так и хлещет наружу — нате, люди добрые, глядите, что хоронил от вас Ромка Мальшаков! Невтерпеж стало, потому и течет, как из испорченного водопроводного крана, впору затыкать заглушкой. Да нельзя затыкаться, никак нельзя, ведь предела коснулся, сил больше нету. А выпил я всего малость — полстопки, много ты меня выпимши видела? Ни разу! С малолетства не приучен к водке и куреву, отец не баловался и мне заказал.
Не тяни Саньку домой, не тяни, пусть сидит, ты же ступай на кухоньку, чаек нам сообрази, телевизор включи. Пока посмотришь, мы с твоим чадом до всего и договоримся, правда, Санек? Не маши руками, не перебивай, я же догадываюсь, зачем его привела — устроить работать под мое начало, верно? Ну вот, спокойненько и подожди конца нашего разговора, не мешай. Ему жить — ему и решение принимать, никто за него судьбу не устроит — ни ты, тетя Маша, ни я, будь мы даже семи пядей во лбу. А чтоб выбрал путь он правильно, без своротов, чтоб родичи кулаки от удивления не кусали, должен накрепко уразуметь одну заповедь — не перекладывай ответственность на чужие плечи, неси сам, сколь ни тяжела будет ноша, — потом обливайся, зубами скрипи от усталости и невыносимости, а неси, неси до потемнения в глазах и боли в сердце. Когда донесешь и сможешь вздохнуть свободно, станешь совсем другим человеком — стойким, упорным и честным перед своей совестью, словом, счастливым, ибо цели сам достиг, без подпорок и охранительной руки. Так меня отец с Ванычем учили, правда, до конца их науку не усвоил, потому и маюсь сейчас, дохожу собственным разумением. А может, так и надо — самому доходить до всего, на своей шкуре испытать, чтоб продубилась она и никакая моль не изгрызла.
Ну, слушай и мотай на ус, издалека начну, а то кой-чего не поймешь.
Не всегда я был водопроводчиком, не всегда ходил по квартирам — чинил краны, батареи отопления, унитазы и сливные бачки. Руки мои, вот эти, мозолятые, не всегда в ржавчине ковырялись. Хотя и это дело для людей нужное и необходимое, но не мое, совсем не мое... Работал я на заводе слесарем-ремонтником в механическом цехе. С виду работа масляная и колготная, неденежная. Только нашел я в ней смысл всей своей жизни.
Слесарем-ремонтником я после восьмилетки стал. К тому времени уже кое-что умел мастерить, батя приобщил, — мне интересно было повозиться, например, с замком. Хитрющие попадались, с секретами, батя их специально подсовывал и приговаривал: «Ну, докопаешься?» Разберу, разложу детали и соображаю, что к чему. Тук-тук, перестук, деталька за детальку цепляется, сюда давит, эту пружинку натягивает. С виду он прост, замок-то, но не сразу разберешься: по крупице — одна к одной — постигал суть. Сейчас я, когда попросят, так замки ремонтирую: вскрою его, взгляну на начинку и словно книжку читаю — герой есть, мысль есть и талант налицо; ведь мастер не один день голову ломал, немало сил и ума приложил, чтоб похитрее замыслить, все видно; а вот тут и загвоздка спряталась. Интересно... Потому с охотой я и на завод подался.
Со стороны кажется, что слесаря день-деньской лишь в грязи и масле копаются. Это со стороны. Конечно, есть и такие, для которых станок — чугунные и стальные болванки, и надо запустить их, чтобы вертелись и громыхали. А если взглянуть по-иному, если забарахливший станок — как человек заболевший, а ты врач, лечи внимательно и бережно, не дай бог неправильный диагноз поставить. Он же не мертвый, он живой — и кто добывал для него металл, и плавил, и обрабатывал, собирал — от каждого по частичке души заимел. Потому он и живет, разговаривает, возмущается, иногда разобидится, отдыхает и даже пищи просит — смазки. Не веришь? Точно говорю. Идешь порой и слышишь — стонет он, натужно тянет, видно, токаришка за ним стоит жадюга из жадюг иль неумёха — подачу резца включил на пределе возможного. Конечно, станок пока тянет, он не отказывается — люди его сделали и для людей он старается; ну а если сверх посильного... Он же живой, он тоже может надорваться! Смотришь в глаза токаришки — этакие безвинные и злые, — а тот кричит: «Давай побыстрей! Чего прохлаждаешься, ты на повременке, а мне кусок хлеба надо заработать!» Врет, конечно, не за кусок хлеба угробил своего помощника, за толстый шмат сала с маслом, жрать будет — не подавится. Такому все равно, чего гробить: лошадь загонит в кровь, чтоб резвей бежала, людей оборет, чтоб для него вертелись. Есть такие типы, есть, но не они погоду заказывают.