Обо всех вроде рассказал, о себе тоже надо. Главное ты, Санька, знаешь — дело любил, призвание к нему имел, или по-другому это называется, все равно. Мог реально соображать — жизнь свою разметил на много годков вперед, ведь десять — пятнадцать лет представлялись сроком, после которого и жить не захочется. В моих планах начисто отсутствовало невозможное и исключительное, к примеру, пробиться в чемпионы мира или слетать в космос. Хотелось мне докой стать, по большому счету, в самых сложных машинах и станках разбираться; для начала хотя бы перейти наладчиком в автоматный цех. Я частенько туда забегал, постою, посмотрю на шпалеры линий: светло, чисто, наладчики в синих халатах прохаживаются, все крутится, движется размеренно и покойно, а на конце линий выскакивают готовые детали — обточенные, простроганные и просверленные, с резьбой. Загляденье... Об этом я не распространялся, эмоций не выказывал, если при мне заводили схожий разговор — лишь посмеивался. Боялся тогда Ваныча обидеть, за отца же он считался. Все ждал я, когда техникум кончу, самый момент карты выложить. Не дождался...
Разные дни бывают, порой оглянешься — пусто там, вспомнить нечего, а иные в жизнь врезались, словно высечены на сердце глубоко и навечно. Отец умер, потом мать — тоскливо жилось одному, я ведь поздний у них, послевоенный; беда эта страшная, но... как бы сказать... от тебя не зависящая, принять ее умом, примириться с ней, хотя и трудно, легче, чем если произойдет нечто из ряда вон выходящее с самим собой, и ты в этом виноват: обидел кого, не то сделал, напортачил, прошел мимо подлости или грязи и побрезговал замарать руки-ноги: худо тогда человеку, нет его совести покоя... Со мной... схожее случилось.
А все началось обычным утром: по будильнику встал в половине седьмого, быстренько умылся, кружку чая перехватил, выскочил на улицу. Ну ничего примечательного не заметил — досыпал на ходу; да и откуда ему, примечательному, взяться в нашем поселке. Помнится, когда мать заводила речь о новой квартире — очередь ведь подходила, и скоро! — чувствовал смутную тоску, будто отрывали от чего-то живого и родного: здесь каждый подъезд знаком до гвоздика и филенки в двери, все сараи у подножия насыпи вдоль железной дороги облазил еще мальцом, сама насыпь по зиме искатана и на лыжах, и на санках, а то просто кувырком по снегу.
Так вот, топаю в то утро на работу не торопясь; на перекрестке под электрическими часами с Борькой встретились, вместе пошли. Смотрим — возле двери продовольственного магазинчика, примостившись на деревянном ящике, дремлет сторожиха тетка Аня, прикрылась капюшоном брезентового плаща. Изобразил я на губах трель милицейского свистка, тетка Аня вскочила, озирается, свисток в рот сует. Разобралась, что к чему, и давай нас с Борькой честить всякими словами. Развеселились мы, развеселые и проходную прошли. Мне нужно было в наш ремонтный цех заглянуть — сдавал заказ на изготовление червячного винта для суппорта, к утру обещали сделать. Веду разговор с токарем, а тут мастер Дымов из кабинета выглянул, машет — зайди, мол!
Ничего я не подозревал, даже подумать не мог, что именно сейчас, в эту минуту, начнутся события, круто изменившие мою жизнь. Обнаруживаются они с неприметного, с малой малости, катятся, как с горы — сначала камешек, за ним еще несколько — глядь, уже и лавина. Или станок забарахлил: токарь дергает, дергает рукоятки и кнопки жмет; без толку, зовет слесаря. Копаешься, копаешься, а потом плюнешь — за разборку и промывку деталей берешься. Тут-то и обнаружишь — зубчик у шестерни откололся, маленький кусочек! — едва видно, но мешает работать и не отмахнешься.
Знай я тогда, чем это обернется, ни за что бы не согласился с распоряжением начальника цеха, отбрыкивался бы до последнего. Хотя нынче кумекаю совсем по-другому, даже считаю правильным, что так произошло — в себе лучше разобрался. А это великое дело — познакомиться с собой, чтобы в нужный момент и сделать по-нужному: не для себя, для людей; для себя стараться — резону нет, боком выйдет и горючими слезами изойдешь, по пословице — как аукнется, так и откликнется. Люди ж видят, что ты за человек, от них не скроешься, ухитряйся, не ухитряйся, а все равно — насквозь бока и нутро прорентгенены.
Начальник цеха Горбышев пригласил сесть, в глаза не смотрит — стесняется, молодой еще, до этого в конструкторском бюро работал, потому и нет твердости; в подобных ситуациях, когда распоряжается, рядом держит мастера, для пущей уверенности. Худущий, высокий, Горбышев запутался в своих длинных руках, с места на место папки переложил, ящик стола выдвинул, порылся там, какую-то бумажку прочитал. Дымов же уставился вбок, будто и нет его — видно, до моего вызова не успели сговориться, кому первому сообщить ихнюю задумку.