Вот так-то поразмышлял я, поразмышлял и... подался прочь — быстренько этак вышмыгнул из цеха, отыскал укромный закуток за пристройкой выхода, возле компрессорной будки. Нехорошо мне было, понимаю — не так сделал, а как нужно — не разберусь, не хватает разумения; к тому же привык я, что рядом всегда есть кто-то старше и опытней, он и возьмет обузу решить задачу и взвалить на свои плечи ответственность.
Долго я там сидел, уже обеденный перерыв начался, из укрытия выходить на божий свет мне никак не хочется. Кажется, первый встречный догадается о случившемся; и стыдно, и боязно идти. А куда? Сделать вид, что ничего не произошло? Доложить Дымову? Словом, ни до чего лучшего не додумался, как заглянуть в деревообделочный цех, благо там заделье отыщется — два наждака, но я их смотреть не стал.
Стою в пустом гулком цехе, пахнет деревом и клеем — голова кружится от лесного духа — и просветление озарило.
Этот день на всю жизнь запомню. До него думалось — я в ответе лишь за собственные дела, короче — за себя, а все должны уважать. Считал себя личностью значительной, как же — рабочий, хребет общества, хозяин; так везде записано, значит, и действуй: трудись, чтоб приятно и легко было от работы, не отбывай повинность за кусок хлеба. Так везде записано и утверждается. Хорошие и правильные слова, но их нужно через сердце пропустить: если тебе радостно живется — это заслуга людей, которые раньше жили и боролись, они не ради моего личного удовольствия воевали; не планировали они потопа после меня; дальше еще кому-то жить — им надо оставить больше, чем нам досталось. В этом смысл, в этом счастье и радость. А в одиночку такую задачку не решить, сообща сподручней. Я же на свои ловкие руки любовался, чуть ли не молился, потому-то испугался замарать их беспокойством и неприятностями.
Поздно разумение осветило: спохватился, побежал назад, в слесарно-сварочный. Врываюсь, вижу — толпа возле обдирки. У меня сердце екнуло — опоздал!
Да, Санька, опоздал я. Лопнула все-таки обойма подшипника, ударился круг о подручник, и полетели куски наждака; один кусок, в полкило весом, попал обдирщице в лицо...
Увезли ее на «скорой», народ еще долго толпился и шумел возле наждака. Мастер Дымов приметил меня в сторонке, махнул рукой: «Следуй за мной!»
Иду. Ногами вяло шаркаю, рабочие смотрят и молчат, я глаза прячу. Стыдно мне было, ой как стыдно мне было, Санька, даже сейчас вот нехорошо — так проел насквозь стыд, и избавиться от него не могу до сих пор: дрогнул я, испугался, словно увидел тонущего человека и заметался по берегу, подручные средства ищу; нашел, а человек утонул; нужно было сразу, не жалея головушки, бросаться в воду, глядишь, и спас бы, вытащил. Очень похоже? Правда, на реке нагляднее, но тогда-то, в цехе, я никакой опасности не подвергался, никто на мою жизнь не думал покушаться. И все же спасовал, смалодушничал, потому что о себе лишь заботился, не желал неудобств.
Объяснения и объяснительные, вызовы и допросы по форме, прочая канитель: отчего, ваши обязанности, правила эксплуатации и техники безопасности, почему не остановил станок. А я сам себя все спрашивал — почему не остановил? Не остановил, не отключил — беда пришла. Разве можно принять в расчет мои размышления и сомнения, они-то никак с инструкциями и правилами не согласуются, ими не предусмотрены, значит, к делу не имеют никакого отношения. На себя вины не брал, никого не топил, хотя стоило — того же Хобызина с Дворецкой. Ну, в общем, дело было ясное, люди видели и слышали, как я намеревался выключить станок на ремонт; обдирщица тоже не слукавила — по-честному призналась; отказался один Хобызин — нагло и спокойно; Дворецкая слезами откупилась.
Послушаешь каждого — у всех объективные причины, действовали в интересах производства; но человек ведь... женщина... в больнице! — кто виноват? Двоих нашли: Хобызина понизили в должности, перевели мастером на участок — позже выяснилось, что для блезиру, скоро восстановили на старом месте; а нашему Дымову «за необеспечение» выговор повесили. Меня, конечно, от наждаков освободили.
Тишь да гладь, божья благодать; в бригаде никто не корил, лишь к случаю вспомнят и то без злости, а с сочувствием: «Чего, мол, в жизни не бывает!» Ваныч помалкивал на этот счет: иногда уловлю его взгляд, и чуть заметит мой интерес — сразу отвернется. На душе установилось этакое равновесие: «Доказано, что не моя вина, значит, нечего беспокоиться». Однако порушилось что-то внутри и вокруг, но пока неясно — что; на работу стал ходить из-под палки, идешь — ноги назад тянут. Раньше и с цехом, и с заводом вроде бы сжился, кругом было свое и знакомое до донышка, а тут столкнулся с чем-то новым и ждал от этого подвоха, опасности с любой стороны.