Ладно, хватит. Торопиться ни к чему, обдумай, свое мнение скажешь, когда укрепится оно бесповоротно, и бейся за него до конца. Выберешь сантехнику — твое дело, отговаривать не собираюсь, туда тоже люди нужны, глядишь, там пустишь корни. Только сам решай, все в жизни сам решай — по-рабочему! — с этого ниточки к сердцам прокладываются. Счастливым будешь...
Зови мать, поди изнылась она возле телевизора.
Живой мост
В непогоду ныли старые раны. Давно они зарубцевались, но лишь захмарится небо и затяжелеет воздух от духоты или влаги, как тронутая осколком кость и сломанная рука напоминали о себе. Под черепом просыпалась боль — гудит и бьется, скребет острыми когтями. Боль пронзала каждую клетку тела, на шее натягивались жилы, нижняя челюсть, как ни старался Голубев ее сдержать, клацала.
Первое время Голубев кричал исступленно, будучи твердо уверен, что вот пришел и его черед познакомиться накоротке со смертью; ждал ее он уже много лет — взорвался тогда на бруствере снаряд, вырвал Голубева из неглубокого окопа и швырнул в серый снег, перемешанный с землей и гарью, откуда торчали колья с обрывками ржавой колючей проволоки. Падая, Голубев увидел солдатскую фляжку, воткнутую горлышком в грязный снег, — ее бок отчетливо топорщился краями отверстия, пробитого, видимо, осколком. Это было последнее, что он запомнил перед тем, как потерять сознание...
Дождевые капли хлестко рассыпались по рубероидной крыше дома, вздрогнули под порывом ветра и мелодично отозвались стекла в окнах, за обоями зашуршала труха из подгнивших бревен; на чердаке жалобно визгнули стропила; огонек лампадки заметался, высвечивая в предутренних сумерках то скорбный лик богородицы, то пухлые ножки младенца, то чеканенную бронзой оправу иконы.
«Чертова перечница! — озлобился Голубев на жену. — Сколько раз талдычил — сними поповскую мазню!»
Выругавшись, Голубев почувствовал облегчение: боль в голове утихла, только дергалась щека. Но это уже не страшно, сейчас он сделает усилие, слезет с дивана, и все пройдет, кроме ломоты в суставах ног. Голубев пошарил рукой по тумбочке у изголовья, нашел выключатель настольной лампы.
Свет сквозь платок, накинутый на абажур, слегка подбелил потолок, стали заметны пузыри вздувшихся обоев, причудливые зигзаги трещин на потолочной штукатурке. Над входной дверью расползлись бурые потеки — в дождь протекала крыша.
В смежной комнате, отделенной ситцевой занавеской, послышался скрип кроватных пружин и невнятное бормотанье.
«Проснулась, — нехотя разозлился Голубев, — теперь покоя не жди».
Занавеска колыхнулась, в ночной сорочке Полина, стоя на пороге, подслеповато щурилась.
— Миша! — позвала она.
Голубев не шелохнулся, хотя только что собирался встать. Ушел бы он от жены куда глаза глядят, доживал бы наедине со своей болью, со своими тягостными мыслями, да жалко было — деваться-то ей некуда, и кто будет присматривать за полуслепой и полуглухой старухой?..
Полина, вытянув вперед руки, натыкаясь на стулья, подошла к дивану, нащупала Голубева и стала трясти:
— Миша, с потолка течет...
Голубев приподнялся и прокричал жене в ухо:
— Не знаешь, что ль, где таз? Возьми да поставь!
Та отшатнулась, перекрестилась и забурчала:
— У, разорался, окаянный...
Она кряхтя опустилась на колени перед иконой и, нагнув голову, зачастила с придыханием:
— Пресвятая богородица, прости неразумного и болящего, дай ему облегчение...
Полина жаловалась богородице на плохое здоровье, на хозяйственные заботы, просила, чтоб дождь кончился, — дом-то старый, ремонтировать надо, а откуда у стариков силы да деньги? — и чтобы картошка в огороде уродилась, тогда немножко продадут ее на базаре, а на выручку подлатают крышу; поминала умершую в войну их единственную дочь, просила богородицу послать им квартиранта — они бы сдали вторую комнатенку рубликов за десять, сами бы уж в одной перебивались.
«Кто в такую развалюху пойдет? — размышлял Голубев, глядя на сгорбленную спину жены. — Уж, видать, коротать нам как-нибудь до конца. И никуда я от тебя не уйду, — ну что мы поодиночке делать-то будем? Сколько годков, почитай, вместе прожили...
Он опустил ноги с дивана, пошарил, найдя калоши, надел их и подвязал тесемками к щиколоткам; постанывая, встал. Сразу хрустнуло в коленях. Но Голубев превозмог боль и слабость и, почти не отрывая подошв, в одном нижнем белье зашаркал на террасу.