Дождь выдыхался. Уж и ветер не тюкает вишневой веткой по ромбовидным оконцам. Сквозь грязные разводы туч нет-нет да и заполощется белый лоскут облака. Мельчайшая водяная пыль носилась над нахохлившимися зарослями малины, что росла вдоль забора на огороде. Мокрядь путалась промеж старых яблонь и оседала на картофельных грядках. На проводах повисли крупные серые капли. Это неуютное утро пропитано хмарой, теменью, слякотью; но покажется солнце — и полетят капли к земле: на тропинки, на лопухи, на траву, на деревья.
В углу террасы раздалось квохтанье. Голубев снял с полки банку и высыпал остатки овса в алюминиевую миску. Голодная курица соскочила с кучи тряпья и застучала клювом.
«Надо сходить к Василию, попросить у него овса, а то уж кормить нечем!» — подумал Голубев; с десяток кур было раньше, да вот нескольких собаки загрызли, некоторые почему-то подохли, уцелела одна. Хотел завести снова, но не получалась из курицы наседка: уж больно вертлявая да бегучая, нельзя на улицу выпустить — потом допоздна искать приходится. Сначала он каждый день носил ее к соседям и подпускал в курятник. Добряки-хозяева не возражали: «Пусть наш петух заодно и старикову курицу потопчет!» Но она привадилась и яйца там нести. Какой же это прок...
«Зарезать, что ль, — рассуждал Голубев, — иль подождать? Глядишь, все и уладится. Да и овес-то даровой».
Василий работал на утильбазе — ездил по домам и собирал ненужный хлам; для прокорма лошади ему выдавали овес.
Голубев заставил куском фанеры разбитое оконце, чтобы не дуло сыростью на террасу, вытащил из-под умывальника таз с мыльной водой и картофельной кожурой: выходить под мокрядь не хотелось, и он прямо с крыльца выплеснул помои в огород.
Заходя в комнаты, Голубев придержал дверь — уж слишком сильно она хлопала, так, что осыпалась побелка или шваркалась штукатурка; никак не достанет Голубев изношенную автопокрышку, из нее можно вырезать кусок и прибить вместо пружины: послабже будет стукать входная дверь.
От сквозняка лампада замигала и потухла. Икона потускнела; трудно разглядеть богородицу с младенцем, лишь желтела оправа да уплывал в открытую форточку синеватый дымок с чадившего фитиля.
В спаленке Полины умещались двухстворчатый шкаф топорной поделки, кровать да тумбочка Зинки, бывшей квартирантки. Жила она у них без прописки, работала продавщицей в палатке, проворовалась и скрылась неизвестно куда. Приходили из милиции, расспрашивали, участковый частенько навещал. Зинка так больше и не появилась. Барахлишко и кой-какие ее документы, которые она забыла впопыхах, милиционеры забрали, а вот тумбочка осталась. «С поганой овцы хоть шерсти клок, — сказал тогда Голубев. — Ишь ворюга, за жилье не уплатила, смоталась, подлая».
Ему даже сейчас стало тошно, едва вспомнил Зинку. «И глаза-то у нее были ненормальные, вареные какие-то, и сама худющая — жрала, жрала, а все без толку, видать, жадность не накормишь. Куда только я смотрел — пустил ее на квартиру?» — продолжал казниться Голубев. Он в сердцах пнул ногой тумбочку.
Дождь хоть и перестал, но с потолка все еще капало; Голубев подставил таз, послуптал, как захлюпали капли о дно. «Подтирать не буду, один черт мыть сегодня», — решил он. Полина, согнувшись в глубоком поклоне, замерла перед иконой и не видела, что погасла лампадка, шептала невнятно. Голубев легонько тронул ее за плечо — она подняла голову: глаза невидящие и залитые слезами, — раздельно проговорил ей в ухо:
— Собери белье, постираю...
И сразу отошел, невтерпеж ему были причитанье и плач жены, подавлял Голубев в себе жалость: не для того он жил на белом свете, чтобы в старости о чем-то сокрушаться.
Он надел брюки и поношенный офицерский китель, сполоснул лицо под умывальником.
На террасе он зажег две керосинки, взгромоздил бак с водой для стирки, на другую поставил кастрюлю под кашу на завтрак.
Погода разведрилась. Голубев взял тяпку и вышел в огород, следом втихую шмыгнула курица и нырнула в малину, оттуда донеслось довольное квохтанье и шорох разгребаемой земли — она лакомилась дождевыми червями.
Ветер согнал тучи с неба, и оно синело, подкрашенное восходом солнца; все вокруг блестело и радовалось утру, а осевший на один угол дом в теплых лучах парился мокрым скатом.
Голубев подобрал опавшие в дождь сухие ветки, осмотрел внимательно обе яблони: в нынешнем году мало завязей, да и вишня не уродится — по весне белели они от цвета с верхушек до комля, радовался Голубев, предвкушая богатый урожай, ан нет — хватанули заморозки, несильные, но поблек вишневый и яблоневый пух, и осыпались жухлые лепестки.