— Садись в кабину...
Бабка, прежде чем спрятать мелочь, тщательно пересчитала монеты.
— Обманул, что ль? — спросил Топорков. Ему стало весело.
— Обманул, обманул, — бабка совсем оправилась от неожиданной встречи; как обычно, когда ей досаждали чем-то, неодобрительно причмокивала, растягивала слова, и они выползали из ее рта скользкие и верткие:
— Вчерась в автобусе-то кондуктор подсунула старенькую денежку. Я когда-а спохватилась! — глянь, двугривенник до реформы деланный!
— Небось и ругалась здорово? — Топорков обошел машину: проверяя скаты, стучал по ним каблуком сапога: дорога дальняя, ну как сядет, если недоглядишь!
— Без толку это, — частила она, переваливаясь следом за шофером. — Поднабрала я мелочишки-то да сплавила в магазине старую денежку-то скопом...
— Ну хитра ты и скупердяйка к тому же!
Цепко и остервенело потащила бабка шофера от кабины. Куда только подевалась ее благость! Топорков споткнулся, ухватился за подножку:
— Ты что, сдурела?
— Я те сдурею, злодыга, я те гляделки повыцарапаю! Непокаянная твоя душа: промеж людей сморчком ползать должон, а туда ж — указывать!
Топорков сильно сжал кисти бабкиных рук, та скривилась и осеклась: перепугалась исступленного взора шофера. Он быстро пришел в себя, и не осталось зла на бабку — испытание началось: кто знает, чем все это кончится, что ожидает в дальнейшем и какие будут последствия. Но — надо, обязательно надо что-то делать, ибо ожидание еще хуже и горше. Перед законом он чист, а перед собой? — ведь любой людской суд ничто перед судом собственным, никуда от него не денешься. Приговор нужно выносить самому — ты и прокурор, и судья, и защитник, а зрителей хватит, бабка Нюра поспела первой.
Он кротко обнял бабку за плечи, подвел к машине; она слабо сопротивлялась, не хотела влезать в кабину, но Топорков настойчиво уговаривал:
— Извини, бабуся, погорячился я. Давай устраивайся, ехать пора, заболтались...
За рулем не до чувств и переживаний: знай гляди на дорогу. Топорков на миг стал прежним — полным сил, здоровья и уверенности. И тихое теплое утро, ало разгораясь в тумане над лугами за рекой, убаюкивало, обещало покой.
От пристани величаво ползли в разгон по маршрутам пустые желтые троллейбусы, туман осел на них росой, и мельчайшие капельки — словно пот, выступивший на коже трудяг после вчерашнего рабочего дня.
Пройдя разведенный понтонный мост, медленно и гулко шлепал колесами буксир, тянувший связку барж, — по воде стлались языки белесой мги, закручивались, рвались в клочья, поднимались вверх и таяли. И буксир и баржи, и два катерка, сводившие концы моста, безлюдны, будто покинули их в одночасье, позабыв выключить механизмы, и они обречены теперь на вечное движение, пока не высохнет река или не откажут двигатели.
Дощатый настил на понтонах колеблется, прогибается под тяжестью автомашины. Где-то совсем близко хлюпают заплески. Асфальтированное шоссе едва проглядывается на крутом берегу, а наверху — куда ни глянь — стена сплошного тумана. Шоссе петляет по лугам, изредка возле обочины привидится темное пятно — то ли строение, то ли скирда — и опять вокруг застыло белое море, и нет ему ни конца ни края.
Топорков вел машину почти на ощупь, несколько раз тормозил, напряженно всматривался в пустынное шоссе: если вылетит с потушенными фарами встречный грузовик или легковушка, недалеко и до беды.
Бабка Нюра пригрелась: развязала узел платка, расстегнула верхнюю пуговицу кофты. Ее разморило и клонило ко сну.
Эти утомительные километры в непроницаемой пелене кончались. Туман местами расступался, редел, двигался. Скоро спасительный лес, да и солнце поднимается все выше, оно растопит без остатка последние приметы ночи.
Машина вынырнула из тумана, шоссе с обеих сторон обступили сосны, прямые, молчаливые. Топорков переключил скорость, колеса зашуршали по влажному асфальту. На крутом повороте бабку привалило к дверце. Она очнулась: поправила волосы под платком, завязала концы.
— Спала бы и спала... еще далеко ехать-то, — сказал Топорков.
— Э-э... Куда ночь, туда и сон‚ — отмахнулась подобревшая бабка.
— Что нового в Заворове?
Она будто ждала этого вопроса, заерзала на сиденье, всплеснула ладошками. Ее распирало от желания ворохом высыпать все деревенские сплетни и события.