Страх гнал Топоркова прочь от мостика; стучало в ушах звонко, убыстряясь: «Бум, бум...» Убежать бы из этой тесноты — клетки из стекла и тонкого металла, упасть в густое топкое месиво болота и проваливаться медленно, успокаиваясь. Серая пелена застила Топоркову глаза.
Бабка Нюра повисла на руке шофера:
— Останови-и-и... Изгубишь!..
Ее резкий голос охладил исступление Топоркова. Перед глазами еще все плыло, качалось, но уже устаивалось. Он повернул ключ зажигания. Машина по инерции проехала немного и остановилась.
Тишина, звенящая, томительная, нарушалась тиканьем наручных часов. Шофер вывалился наружу, шатаясь, забрел в березник и повалился в мокрую росную траву.
Видение навязчиво маячило перед глазами, и Топорков припоминал подробности: в стороне валялась погнутая бляха солдатского ремня, ноги у задавленного скрючены, он еще жив, руки судорожно загребают песок.
«Я не виноват, я не виноват, — твердил Топорков. — Зачем ты пил у родных в поселке, зачем прыгал на ходу в кузов? Сам же и сорвался под заднее колесо...»
Возле уха занудил комар, примостился на мочку, впился хоботком. Один за другим комары облепляли открытые шею, лоб, щеки Топоркова. Их укусы раздражали и в то же время отвлекали. Он зашлепал ладонью, отгоняя комаров, но спастись от них было невозможно. Они вились тучей, подлетали новые.
Отмахиваясь от назойливых насекомых, Топорков вскочил и побежал к машине, захлопнул дверцу кабины. Отдышался, огляделся — бабка Нюра исчезла, и в кузове ее нет, а мешки на месте, разве она утащит такую тяжесть...
«Перепугалась поди», — размышлял Топорков, обшагивая близлежащие осинники, березники; угодил в сырой моховой кочкарник с редким ольшаником и сосняком — зачавкало под ногами; аукал, кликал бабку.
«Надо ехать, опоздаю! Объявится! Мешки завезу к ней домой, а она на попутке доберется», — решил Топорков, выбираясь из кочкарника.
Колея глубоко провалилась в песок — машина идет тяжело, на подъемах пробуксовывает, оседает задним мостом; ревет двигатель, и жар от него заполнил кабину. Впереди над пробкой радиатора парит.
С километр оставалось до озера, когда Топорков заметил метнувшийся с дороги в кусты бабкин черный платок.
«Ишь куда утопала!» — удивился он, заглушил мотор, выпрыгнул и бросился наперерез через мелколесье.
— Стой! — надрываясь, кричал Топорков, петляя между деревьев и стараясь не упустить из виду бабку. Та, видно, уже устала, плюхнулась на колени, обхватила руками комлястую березу — голосила истошно:
— Сгинь... Сгинь, ирод проклятый, с глаз долой!
Тяжело дыша, шофер приблизился. Бабка отвернулась, закрестилась, защищаясь, выставила ладони, будто отталкивая:
— Пронеси, господь, изгубить хочет...
— За нечистую силу меня принимаешь? — горько спросил Топорков. — Ведь все прошло, поедем? Двадцать верст до деревни, не дойдешь...
Бабка Нюра утихла, быстро зыркнула искоса глазом — убедилась в безопасности, — встала с колен, отряхнулась и снова запричитала, только теперь уже круто и осуждающе:
— Я председательше все скажу, накрутят тебе хвост, чтоб не озорничал, ишь бешеный. Да ни в жисть с тобой никто не поедет! Я пехом пойду, ну тя к лешему, разобьет...
Топорков, усталый и покорный, слушал ее — пусть выкричится, пусть, это ему сейчас нужнее всего — испытать осуждение людей, даже таких вздорных, как бабка Нюра. Одно желание — чтобы она поехала с ним, ради этого он согласен на все: в этом видел прощение и примирение.
— Бабуся, прости, а? — умолял шофер. — Я тихонько поеду, вот честное слово!
— Ишь, бабусей стал звать, — смилостивилась бабка Нюра, — раньше-то я и такая, и сякая... Бить тя некому! — неожиданно заключила она. — Да будь моя сила, я б тя так до кровушки исколошматила, урва треклятая...
И она пошла к машине. Топорков двинулся следом; бабка останавливалась, отчитывала его — что он и в бога не верует, оттого и грешен, а от господа куда денешься? — вот и наказует таких нехристей, молодых, да ранних, что старших не почитает, что... Много всякого наговорила бабка Нюра.
Усадив ворчавшую старуху в кабину, Топорков вздохнул облегченно, но слабость не проходила, тело болело, как побитое; он опустил руки, уставился на приборную доску, ничего не различая там: цифры, стрелки — незнакомые и будто ненужные здесь.