Сейчас, вспомнив эти слова, Валерий тихо и неуверенно сказал:
— Мы имеем право на преувеличение и заострение…
— Преувеличение! Заострение! Да ты ведь не роман сочиняешь, не повесть, а о живых людях пишешь! О живых!.. Сам оказался «бабочкой» — легковерной и легкокрылой… А твоя передовая статья о внимании к человеку? Чего она теперь стоит?! Я-то, старый идеалист, раскудахтался: «Воинствующий гуманизм! Поэзия любви к людям!..» Ты видел только что эту женщину?
Да, Валерий видел мать Владимира Старкова, она дождалась его. Трудно было ей не поверить… В глазах у нее стояло такое горе, что в них не было, просто не могло остаться места для хитрости. И все-таки…
— Да поймите: дело вовсе не в Старкове! — Валерий продолжал отбиваться словами и мыслями Гуськова. — Дело в десятках тысяч читателей, которые воспитываются на этих фактах. Дело в проблеме!..
— Что ты говоришь, Валерий? Разве можно?.. Разве можно воспитать кого-нибудь… неправдой?
Это сказала мама. Мама, не умевшая писать заметки в стенгазету и лишенная, по ее собственным словам, всяких способностей к «политическому мышлению и обобщениям». Часа два назад она собиралась заняться стиркой, у нее все еще были засучены рукава, и от этого она казалась особенно решительной и непримиримой.
Никодим Сергеич скинул пиджак, казалось, для того, чтобы легче было идти в атаку.
— Проблема!.. Разве есть на свете такая проблема, ради которой можно было бы опорочить одного — хотя бы только одного! — честного человека?!
Валерий с детства верил этим людям. И он ждал, что они подскажут ему выход из положения.
— Ты говорил, что комитет комсомола института будет обсуждать твой фельетон, — сказал Никодим Сергеич. — И вот я считаю, что к этому дню…
Он протянул Валерию самопишущую ручку.
На миг Валерий представил себе, что будет, если он сам напишет опровержение. Нет, он, конечно, не понесет его ответственному секретарю, а отдаст Кеше Соколову, только ему. К счастью, Кеша как раз секретарь комсомольского бюро.
А Гуськов? О, именно Гуськов заявит на летучке, что Валерий споткнулся при первом же самостоятельном шаге, что он не оправдал надежд, подвел газету.
— Я еще потом… кое-что проверю, — тихо проговорил Валерий. И все же он взял перо, протянутое ему Никодимом Сергеичем.
«Письмо в редакцию. Копия: в комитет ВЛКСМ педагогического института. Считаю своим долгом сообщить…» — написал Валерий на белом листе, который тетя Варя как-то незаметно успела подложить ему под руку.
ТРИ МУШКЕТЕРА В ОДНОМ КУПЕ
Рассказ
В черном репродукторе на столбе, обклеенном объявлениями, что-то захрипело, заурчало, медленно заворочалось, и, хотя никто не расслышал ни одного слова, все сразу поняли: начинается посадка! Я с трудом оторвала от пола два своих тяжеленных чемодана, и в голову мне пришла неожиданная мысль: «А мама, пожалуй, права: пора выходить замуж!..»
Хрипение в репродукторе подействовало на всех, как свисток судьи на старте, и началось своеобразное спортивное состязание: бег и быстрая ходьба с чемоданами и узлами. Все устремились к вагонам, стараясь обогнать друг друга, хотя до отхода поезда было еще целых полчаса. Мой третий вагон находился, как говорят железнодорожники, в голове состава. И, добираясь от хвоста к этой самой голове, я несколько раз опускала свои чемоданы, набитые книгами, на деревянную платформу, отдыхала и думала: «Да, знания и мудрость человеческая кое- что весят! По крайней мере, куда больше, чем какие-нибудь легкомысленные курортные наряды!..» И должно быть, вот почему все кругом меня обгоняли.
Курортные пассажиры — своеобразный народ. Они весело оживлены и одновременно озабочены. Прощаясь на перроне, возле вагонов, они старательно записывают телефоны своих курортных приятелей, искренне веря, что будут созваниваться и встречаться. Но одновременно они уже думают о тех друзьях и приятелях, с которыми связали их не отдых, не безмятежность, а работа и беспокойство. Ну, а такие знакомства куда прочнее…
Солнечный городок всем выдал свой традиционный подарок на память: прилипчивый южный загар. У одних он был ровным и бронзовым, у других — каким-то болезненно-желтым, у третьих — грубым, темно-коричневым. И только одна я, кажется, уезжала в том самом виде, в каком полтора месяца назад выехала из Москвы: ни разу даже на пляж не выбралась.
Когда я подходила уже к своему купе, меня сзади нагнал молодой, неуловимо насмешливый голос:
— И вы в моей кают-компании? Как жаль, что не угадал сразу!
— А что бы тогда произошло?
— Я бы просто помог вам тащить чемоданы. За такие счастливые соседства надо платить!
Незнакомец был до наивности твердо убежден, что помогать тащить тяжелые вещи надо лишь той женщине, которая едет с ним в одном купе. Это был ладный, высокий парень лет двадцати семи, в модном клетчатом пиджаке, в рубашке с двумя пуговицами вверху, под самой шеей. Эти пуговицы выглядели маленькими игрушечными фарами, словно потухшими на время, между двумя тупыми крыльями воротника. Волосы у молодого человека были не то обесцвечены солнцем, не то перекрашены в рыжеватый цвет.
— Работа заставляет, вы же понимаете!.. — сказал он, нежно погладив себя по волосам. Сказал так, будто и представить не мог, что я не знаю, какая именно у него работа.
Я подставила под ноги шаткую лесенку, чтобы забросить наверх один из своих чемоданов и самой забраться на верхнюю полку. В глазах молодого человека возникло выражение благородного ужаса.
— Что вы! Что вы! Я уступаю вам свое нижнее место!
— Нет, нет, я люблю на верхней полке…
— Ага! Хотите смотреть на меня сверху вниз? — легко и привычно сострил, как ему показалось, молодой человек. — Но как же вы будете туда карабкаться?
— А я, представьте себе, альпинистка.
Он легко пропустил мое сообщение мимо ушей. Он вообще, кажется, принадлежал к тем людям, которые интересуются только своими собственными мыслями и умеют прислушиваться только к звукам собственного голоса.
— Умный в гору не пойдет — умный гору обойдет — продолжал мой сосед в том же духе. — Но по крайней мере свои чемоданы вы оставьте здесь, внизу, под моей полкой. Это нас хоть немного объединит…
У него был какой-то непробиваемый, раз и навсегда усвоенный стиль разговора, очень, видимо, удобный для него, потому что стиль этот не требовал никакого напряжения ума, никакого движения мысли, а вполне обходился одним лишь движением губ и языка. Еще не зная даже моего имени, молодой человек походя успел сообщить, что личная жизнь его не удалась, потому что «всякий генерал женится, еще будучи лейтенантом, и жену себе выбирает по лейтенантскому чину». Из этого я должна была заключить, что в своей области он уже достиг генеральских высот.
И все же, видя, что на меня этот стиль не действует, молодой человек решил на несколько минут отказаться от него:
— Вот я вам сказал, что работа заставила меня перекрасить волосы. И не только волосы… Я весь должен был «перекраситься» месяца на три: в новом фильме, который снимали здесь, на побережье, я исполнял очень необычную для меня роль — школьного учителя. В сценарии написано полторы строки: «Прошел месяц, и вот уже весь „трудный класс“ поддался обаянию нового педагога». Но зритель должен в это поверить. Он должен, стало быть, поддаться моему обаянию. И на все это завоевание «трудного класса» и еще более трудного зрительного зала мне дано сценаристом не больше пяти-шести коротких эпизодов. К счастью, у хозяйки, в доме которой меня поселили, было трое ребят-школьников. На них-то я и экспериментировал. Дома я — не поверите! — ходил в гриме и обращался со всеми троими так, будто они были моими учениками. И вот однажды хозяйка сказала мне: «Что ж это будет, если вы в Москву-то уедете, Вадим Николаевич? Ведь ребята мои скучают без вас. Как уйдете на съемку, так места себе не находят!» Да, в тот вечер, когда хозяйка мне это сказала, я понял: пора в павильон, к кинокамере! Стало быть, вжился в роль! Но самое трудное было не это. Там, в сценарии, имелась еще одна строчка, которую нелегко было оживить: «Десятиклассница Тамара, комсорг класса, ждала только его уроков…» То есть моих уроков! Она влюбилась в молодого учителя, то есть в меня, потому что влюбиться в персонаж — это значит влюбиться и в актера. И вот я должен был по ходу фильма умно и тонко избавить Тамару от ее переживаний…