Я, все еще держась за полку и не покидая шаткой лесенки, уже смотрела на актера другими глазами: нет, он не так уж примитивен, как показался мне с первого взгляда. Вот заговорил о любимом деле — и сразу будто преобразился.
— Жаль, что мы не встретились с вами на побережье, — сказала я.
— Но, быть может, все впереди?..
— Простите, вы меня не так поняли… Я могла бы, вероятно, помочь вам в работе над ролью: педагогика — это моя профессия.
Но моя профессия, как и моя страсть к альпинизму, совершенно не интересовала молодого актера. Он уже вернулся в свое прежнее состояние и игривым тоном сообщил:
— Кстати, конфликт с десятиклассницей Тамарой и его разрешение были для меня не столь уж трудны: сколько раз не на экране, а в жизни приходилось отваживать от себя влюбчивых девиц, представить себе не можете!
Он устало вздохнул.
Я с любопытством изучала актера. Нет, он решительно не видел во мне человека. Должно быть, он вообще не представлял себе, что можно ехать в одном купе с молодой женщиной и не обольщать ее своей популярностью, что можно иметь с ней какие бы то ни было отношения, кроме «романических». Он, видимо, четко делил свою жизнь на две части: на творческую и личную, между которыми не было ничего общего, которые были даже противоположны друг другу.
Я смотрела на актера и думала, что он вполне мог бы стать героем моего будущего рассказа. Рассказы я писала давно и безуспешно. Я хорошо усвоила уже, что самый удобный принцип, по которому редакции могут отказывать начинающему автору-педагогу, — это возрастной принцип. Из толстых, солидных журналов мне писали, что рассказы мои «очень интересны по теме и материалу», но что они посвящены проблемам воспитания, и поэтому лучше мне обратиться в редакцию периодических изданий для детей. Детские и юношеские журналы тоже хвалили меня за «тему и материал», но утверждали, что мои рассказы — это «литература о детях для взрослых», а что «произведения о детях для взрослых еще более не детские, чем просто взрослые произведения», и поэтому мне лучше обратиться в толстый журнал. Впрочем, я не особенно огорчалась…
Работая над рассказами, я видела в этом лишь очень удобную и приятную форму поразмышлять о жизни, о своем деле. Ну, а в редакции рассказы мои посылала мама, которая была искренне убеждена что я пишу «не хуже других», но что у меня просто нет нужных связей в литературном мире. Чтобы еще прочнее убедиться в этом, мама изучала буквально все, что писали о школе в толстых и тонких журналах. Нередко она восклицала: «Этот автор наверняка читал твои рукописи и очень многое у тебя взял! Это же видно невооруженным глазом!»
Темы я находила всюду: в школе, в квартире и даже в поезде. Я, должно быть, так пристально смотрела на молодого актера, мысленно перенося его в свой будущий рассказ, что он очень оживился и пригласил меня в вагон-ресторан. Я ничего не успела ответить, потому что в эту минуту на пороге появился грузный мужчина в синем, наглухо застегнутом костюме и зеленой велюровой шляпе. Этот наряд был довольно оригинален, если учесть, что за окном сиял жаркий южный полдень и в купе было душно.
— Ах, тут уже семейная пара! — хриплым голосом прямо с порога произнес новый пассажир. — Только еще детей не хватает!
Я не поняла, в шутку он это сказал или всерьез, но киноартист отреагировал немедленно. На экране он, по его собственным словам, выступал в самых различных амплуа, но в жизни, и особенно в обществе женщин, его амплуа было удручающе однообразным. Он томно прошептал мне в самое ухо:
— Нас приняли за семейную пару! Не кажется ли вам, что это символично?
Новый пассажир бухнул на нижнюю полку свой громоздкий чемодан в сером чехле с красными выцветшими цветочками. Затем он, не снимая шляпы, протянул руку сперва киноартисту, а потом уже мне. И представился. Фамилия нового пассажира удивительно гармонировала с его внешним обликом:
— Бирюков!..
Поздоровавшись, Бирюков попросил нас с артистом на две минуты отвернуться в сторону или «зажмурить глаза». Мы предпочли отвернуться, а уже через две минуты он был в полосатой зеленой пижаме под цвет своей велюровой шляпы, которую он почему-то решил нахлобучить на абажур миниатюрной настольной лампы.
Затем, порывшись в чемодане, Бирюков вытащил множество папок с белыми тесемками, завязанными бантиком. Воздвигнув на столике целую пирамиду из этих папок, он взял верхнюю, развязал белые тесемки и погрузился в чтение. Потом оторвался от бумаг, вправил в желтый обгрызенный мундштук сигарету и закурил. В купе стало совсем уж нечем дышать.
— Все-таки здесь дама… — Киноартист удивленно приподнял и опустил свои атлетические плечи.
— Вот поэтому и не люблю с ними ездить! — проворчал Бирюков, загасил сигарету, с досады случайно поломал ее и выкинул за окно.
— Но ведь там же люди! Провожающие! — Артист еще раз приподнял и опустил свои плечи.
— Ничего… Сейчас тронемся — и разойдутся!
У него была странная логика. Хотя вскоре поезд действительно тронулся и все провожающие в самом деле разошлись.
Несколько часов Бирюков молчал. Он шелестел бумагами, вздыхал, укоризненно покачивал головой, снимал с носа очки и чертил ими в воздухе разные замысловатые фигуры, размышляя и советуясь сам с собой. Наконец он громко, хрипло зевнул, взглянул на свои большие старомодные часы и, желая проверить их, спросил у нас с артистом, «сколько сейчас будет». Он вообще не обращался к нам порознь, а только к обоим сразу, решительно объединив нас в одну семью.
Затем Бирюков сообщил, что скоро будет первая остановка, а как только поезд отойдет от нее, он обязательно «задаст храпака», потому что вообще любит поспать в дороге. Я с ужасом представила себе, какого «храпака» он может «задать». Но спать Бирюкову не пришлось: на станции произошла совершенно неожиданная сцена.
К нам в купе вошел высокий молодой человек с маленьким изящным чемоданчиком. Если бы нужно было описать его в рассказе, пришлось бы сказать, что у него было открытое лицо, высокий лоб, русые волосы и серые веселые глаза. Критики бы, конечно, схватились за голову: банальный портрет некоего абстрактного положительного героя!
Но что поделаешь, если лоб у него действительно был высоким, глаза серыми и приветливыми, а лицо открытым и загорелым.
Казалось, молодой человек не заметил, что в купе трое пассажиров, — он обратил внимание на одного только Бирюкова. «Везет же мне в этот раз на рыцарей и мушкетеров!» — подумала я. Весело уставившись на Бирюкова, молодой человек сказал:
— Ну хорошо, все-таки догнал! — Он еле перевел дух: очень уж, видно, торопился.
А Бирюков просто оцепенел… Глаза его блуждали по лицу молодого человека, по его сдержанно модному костюму, по всей его стройной, спортивной фигуре, которую критики тоже могли бы посчитать слишком уж «образцово-показательной».
— Ты-ы?! — изумленно проговорил наконец Бирюков, снимая очки, точно они могли обмануть его.
— Я, Тихон Петрович! Конечно, я!
— Откуда же? Из Заполярска?..
— В принципе да… Но в данный момент — из вашего санатория. Мне сказали, каким поездом вы отбываете и в каком вагоне. Я помчался на вокзал, но не успел. Тогда схватил такси — и вот, слава богу, догнал!