Арина Васильевна настораживается и украдкой поглядывает на Ксению.
Парнишка смотрит в окно, берет шапку, натягивает на себя трепанную шубенку и выходит из избы.
— Поглядеть пойти коня, — бурчит он, захлопывая за собою дверь.
Ксения проходит в передний угол, мимо Архипа, берет что-то там и возвращается обратно.
— Мне делов мало, из какой глины он замешан, — сухо говорит она, но в голосе ее сдержанный гнев. — Я не допытчица. Был бы мужик душевный…
— Вот, вот!.. — кивает радостно и удовлетворенно головою Архип. — Был бы, значит, душевный… А все-таки, — озабоченно морщит он лоб, — хошь бы знатьё, из каких, какого роду-племени?
— Он городской, — смягчается Ксения. — А отцы у него были деревенские. В городах-то не сладко ноне житье стало… Вот и подался сюда.
— Так. Конешно! — кивает головою Архип и выколачивает трубку.
— Конешно, — раздумчиво тянет он, словно не замечая Ксении, — бывает так, что налетит незнамо откуда молодчик, покуражится, обогреется да и ходу, дальше, только мы его и видели.
Ксения упирает левый кулак в бок, вздергивает голову; ноздри у нее слегка трепещут.
— Ну, я, дядя Архип, не таковская! Со мной много не покуражишься!
— Ладно, ладно, девка! Всяко бывает!..
Дверь отворяется; дверь впускает в избу Павла. Ксения отходит от Архипа. Архип поворачивается к вошедшему и ухмыляется.
— Вот, слышь, Павлуха, — говорит он, — тут у нас с Ксенией задача выходит. Я ее спрашиваю: откуль, мол, Павел — это ты-то — заявился? А она: мол, не знаю, из городу… А окончательного сообщения сделать не может…
Павел переводит взгляд от Архипа на Ксению и обратно. Ксения молчит и прячет глаз в сторону. Павел вздыхает и, опуская взор, говорит:
— Я Ксении про себя все могу рассказать. Без утайки… Она не допытывалась, я и не говорил.
Ксения срывается с места, встает между обоими мужчинами и опускает руки.
— Я и теперь не допытываюсь, Павел! Молчи! Не надо!.. Это Архип Степаныч чудит… Это ему заделье пришло вызнать, а я и без того могу… И даже не хочу я ничего знать!.. Слышишь, не хочу!..
Мужики изумленно слушают почти исступленный крик женщины. Крёстная украдкой оглядывается на Архипа и качает головой.
— Ну, ладно! — шумно вставая со скамьи, кончает разговор Архип. — Ладно! Мне, однако, пора дальше подаваться. Где это у меня Василей Архипыч, друг мой разлюбезный, ямщичок мой замечательный? Поди обладился он, ждет, чай, меня…
В долгую, крепкую, снежную ночь лежат оба, один возле другого без сна. Лежат и обманывают друг друга: спим, мол, крепко и бездумно спим.
Но невзначай протяжный вздох вскрывает обман, и вслед за этим вздохом шопот:
— Не спишь? Почему не спишь?
— Не знаю, Павел. Не спится отчего-то… А ты разве спал? Ты, однако, тоже глаз не сомкнул…
— Ночи длинные стали. Сколько еще до свету времени, вот и не идет сон.
Изба таит в темноте шопоты. Шорохи отлипают от стен и плывут. Они плывут и колеблются над этими двумя, которые снова умолкают и опять прикидываются спящими.
Ночные часы идут вразвалку, не торопясь. Снежной ночи некуда спешить: солнце встанет над хребтами бледное, укутанное холодными туманами, чуть-чуть потревожит розоватыми лучами синие морщины теней. Солнце не обрадует радостью яркою и многоцветною. Некуда ночи спешить. В шорохах, в шепотах, в неуловимых вздохах влечется она — покойная, сонная, усталая.
Но снова зыбкая настороженность ночи рвется шопотом:
— Павел!
— Слышу… Спи, Ксения.
— Павел… А не обрыдна я тебе такая… одноглазая? Не обрыдна?
— Да нет же, нет!.. Сама чувствуешь. Разве был бы я с тобою такой, если б противна была ты мне?..
— Ой, боюсь я, Павел!.. Я жизью напуганная. Со мной всякое бывало. Ежли б тебе рассказать все…
— Ты, как хочешь, — можешь и рассказывать, и молчать о прошедшем. Я сам жизнью покорёбан. Здорово… Мне бы тебе самому, Ксения, по-настоящему все порассказать надо…
— Об чем рассказывать? Не надо… Что было, то, значит, прошло. Меня быльем не ударишь. Я вот одного боюсь: кабы у тебя сердце от меня не отшатнулось…
— Ты не бойся…
— Эх, кабы все это раньше! — шопот вырастает во вскрик. В голосе тоска: — Эх, кабы раньше!.. Прежде-то я, спроси у людей, первой красавицей была… Прежде бы я не боялась ничего. А нонче… Вот, Павел, вся дрожу, вся томлюсь: а ну, ежли все это пройдет?
— Ты не бойся! — горячим шопотом повторяет Павел. — Мне, кроме тебя, нет в жизни ходу… Я сам мурцовки здорово хлебнул. Я в жизни совсем одинокий и некуда мне податься… Без тебя бы я никакой радости не узнал. А ты меня, как родного, сразу угрела… Ты ничего, не бойся…