Слова путались у бабки. Руки вздрагивали и тряслись, как в лихорадке, как в падучей. Оторвавшись от зерна и рассыпая его по затоптанному полу амбара, бабка вдруг забегала суетливо в темноте. Она то отбегала от сусеков, то возвращалась к ним. Она что-то бестолково, но упорно и ожесточенно искала. Она совалась в углы амбара, наклонялась к полу, шарила по нему. И крики ее, перешедшие в бормотанье, в бред, прерывались неизменным острым и почти яростным возгласом:
— Мой… мой!..
Ее поиски в полутемном амбаре, чем дальше, становились все упорней и обдуманней. Наконец, она наткнулась на то, что искала. В углу две половицы поддались под ее жадными руками. Радость охватила бабку. Бабка скрюченными пальцами, как когтями, стала выдирать плохо сшитые плахи. И вот одна шаткая половица поднялась, и под полом, откуда пахнуло затхлостью и мерзлою землей, наметилась яма.
Бабка удовлетворенно засмеялась. Оглянувшись мимолетно на дверь, на белеющий просвет раскрытой двери, она вернулась к сусекам. И там стала нагребать в подол запона обильное зерно. И, набравши полный подол, понесла к открытой половице, к яме и начала торопливо сыпать в нее добычу.
И так, сосредоточенно и упорно, понесла она поликарпов хлеб из сусеков в свой тайник…
— Мать! — с тихим и неожиданным испугом окликнул Поликарп бабку, внезапно возникая в светлом прорыве двери. — Пошто это ты, мать?!.
Бабка на мгновенье разжала руки, и с ее подола потекла живая струя зерна. Но, быстро подхватив запон, она обернулась к сыну и мутный блеск ее глаз обдал его безумным взглядом. И она неистово зашептала:
— Отберут… прятать надо… Мой!.. спрячу… Хлебушко!
— Да опомнись ты, мать! — шагнул к ней Поликарп. Ребята остались возле дверей. — От кого прятать-то?
— Спрячу!.. От супостатов. Подальше спрячу!.. Избави бог, придут, отымут!..
— Иди, мать, домой. Озябнешь без шубы. Иди!
Поликарп поднял с полу шубу матери и тронул старуху за плечо. Но бабка проворно и зло увернулась и, прижавшись к сусеку, крикнула:
— Не трожь!
Ребята вдвинулись в дверь. В амбаре стало еще темнее. Но лицо старухи было освещено прорвавшимся со двора рассеянным блеском дня и как бы светилось. И от того оно казалось еще более безумным и страшным. Младший, Колька подтолкнул локтем брата:
— Сдурела старуха. Гляди, какая страшенная!
— Не трожь! — повторила бабка. Прижавшись теснее к сусеку, словно защищая его собою, она налилась тупой решимостью и непреклонностью:
— Умру за хлебушко! Не ондам!..
Поликарп растерянно оглянулся на ребят. Те смущенно и виновато молчали.
— Мать, — вздохнул Поликарп, — да ведь никто его отымать не станет…
— Уйди, уйди! — запричитала старуха и вдруг взвыла. Поликарп и оба мальчика вздрогнули.
— Уйди!.. Оченьки бы мои не глядели!.. Такое богачество… Дожила, сподобилась… И неужто уйдет?!.
Она сникла, присела возле сусека. Мелкая дрожь не то от холода, не то от волнения потрясла ее тело.
— Ой, прятать надо!.. Ой, подальше! — приговаривала она, раскачиваясь и потрясая выбившимися из-под платка седыми космами. — Прятать, прятать!..
Она причитывала, как причитают над покойником. Она плакала. От плача она ослабела. И когда слабость сморила ее, Поликарп укутал ее шубою и увел в избу.
Ребята шли за ним молча. Они оторопело впитывали в себя все, что увидели…
Укрытая шубами, бабка лежала в тяжелом забытьи на печке.
Поликарп с домашними сидели за столом. В избе было тихо. Никто не решался прервать неловкого, гнетущего молчания.
Вдруг младший, Колька громко рассмеялся. Поликарп быстро взглянул на него.
Колька вылез из-за стола и, не переставая смеяться, маленький, светлоголовый, весело сказал:
— Бабка вроде буржуя непристрелянного… Дрожит над хлебом!.. Не заработала, а дрожит!..
Колькины слова всколыхнули настороженность в избе. Поликарп с притворною суровостью пригрозил сынишке:
— Я те дам баушку неловкими словами обзывать!.. — Но сам улыбнулся, и, взглянув на печку, тише прибавил:
— Ослабла старушка. Умом ослабла… Годы.
Потом погладил седеющую голову, на мгновенье задумался, легко вздохнул.
— Ладно! — бодро сказал он, отвечая каким-то, невысказанным своим мыслям. — Ладно… Василий, давай еще посчитаем. Куды же мы хлеб-от остатний девать станем?