— Не действует палец покеда… Зашиблен шибко. Лечить надо.
— Лечи, как же, надо лечить! — поддержал его кто-то.
— Пойду к врачу. Беда мне без пальца!
Он проходил весь следующий день, возясь с пальцем, и не явился на работу. Еще один день у него ушел на дежурство в амбулатории.
В амбулатории осмотрели палец, приложили какой-то мази, перевязали и отказали в бюллетене:
— Пустяки. Если из-за этого освобождать, так производство остановить придется. Дня через два все у тебя, товарищ, пройдет.
Десятник отметил Никону два прогула. А в бригаде парня взяли в крутую обработку.
Бригадир, слегка прихрамывающий, седоусый Антонов, прозванный шахтерами Антон Полторы-ноги, окинул Никона укоризненным взглядом, прислушался к тому, что сказали другие, и коротко заключил:
— Сроку тебе, гармонист распрекрасный, дается одну пятидневку, желаешь в людях по-людски работать, берись за ум, а не желаешь — выметем из бригады. Вполне окончательно выметем!
И было это сказано так веско и решительно, что никому не пришлось ничего добавлять, а Никону осталось только съежиться и уйти поскорее в работу.
Пятидневка промелькнула быстро. Никон успел размотать повязку с пальца и снова, как прежде, принялся за гармонь. Проскучав по ней пару дней, он теперь с азартом и взасос стал играть целыми вечерами, собирая вокруг себя толпы слушателей.
А дела в шахте шли у него попрежнему вяло, и попрежнему он был худшим работником в бригаде.
И как раз в один из дней этой пятидневки антоновская бригада вступила в соревнование с бригадой Ерохина, партизана и лучшего забойщика шахты.
Антон Полторы-ноги, вне своего обыкновения взволновавшись, собрал вокруг себя в одну из свободных минут бригаду и проникновенно, но немного путанно сказал:
— Вполне окончательно надо, ребята, не подкачать!.. Они на работу злые. Так понимать надо… А мы, конечно, еще злее!..
Ребята понимали, и налегли на работу. И тут работа всех стала острее и четче определяться работой каждого. И Никон жестоко почувствовал, что отставать от товарищей нельзя. Но все же отставал.
Его медлительность, его вялое и безвкусное отношение к труду раздражали бригадников. Подгоняя его, они становились по отношению к нему все суровее и злее:
— Никакого в тебе товарищества, Старухин, а одно только свинство!
— Катись к лодырям! В рваческую команду!
И по прошествии пятидневки молча присутствовали при том, как Антон Полторы-ноги спокойно и торжественно вытащил из кармана тужурки смятый список своей бригады и, долго мусля карандаш, жирной чертой зачеркнул фамилию Никона:
— Заявляйся в контору и ищи себе других дураков! — сухо сказал он при этом Никону. — Конечно, коли имеется еще на шахте у нас такая привольная бригада, где лодырей обожают, так ты туда в самую точку попадешь…
Никон понуро потоптался на одном месте, сразу не поняв в чем дело. Он оглянулся на товарищей, но те, казалось, не замечали его и были заняты чем-то своим, общим для них всех. У Никона задрожал голос, когда он сказал:
— За что же, товарищ Антонов?
Бригадир хмуро поглядел на него и покачал головой:
— И скажи ты на милость, еще не понимает, за что?! Не маленький, дурачком, пожалуй, прикидываться поздновато!
Никон попал в забой, где норма не выполнялась, где работа шла полегоньку, через пень колоду. Забойщик, злой и раздражительный шахтер появлялся в шахте почти каждый день навеселе и свирепо кричал на своих товарищей, вымещая на них какие-то свои обиды и огорчения. Порядка и согласованности в работе, какие были в бригаде Антонова, здесь и в помине не было. Не было и товарищеской спайки между работающими.
В первые же дни работы здесь Никон почувствовал себя одиноким среди этих новых товарищей по забою. Правда, никто не корил его и не попрекал низкой выработкой и вялыми темпами. Но зато не было и того, что отличало спаянную крепкую бригаду Антонова от других бригад: не было хорошей и легкой заботливости друг о друге. Никон с тоскою отметил для себя еще и другое: когда он теперь стал в бараке играть на гармони, его прослушали попрежнему охотно, а когда однажды он кончил одну песню и принялся за другую, кто-то из слушателей насмешливо протянул:
— Полные сто процентов, Старухин, на гармони вытягаешь?! На песни ударник, значит!
Никон остановился, звуки гармони оборвались. По шее и по щекам у Никона разлился жаркий румянец.
— Которым не нравится, — сказал он зло, — могут не слушать. Я для своего для собственного удовольствия играю.