— Вагонетку!.. Эй, подавай проворней!
Как никогда усталый поднимался Никон на-гора. И вечером валился на койку сразу после ужина. И был сон его крепок и тяжел.
Он уже начинал забывать о столкновении с пьяным, как однажды вечером, укладываясь спать, он услыхал отрывок заинтересовавшего его разговора.
— Опять Мишка Огурцов бушевал. Двух парней избил… Связали его…
— Вышлют его теперь отсюда. Он, вишь, пьян-пьян, а с кулаками лезет только к комсомольским ребятам. По выбору.
— Не любит он партийных да комсомол…
Никон вспомнил, как пьяный свирепо ругал его комсомольцем, припомнил, что он называл себя Михал Палычем, и сообразил, что в бараке разговаривают как раз о нем.
— С чего это он? — вмешался он в разговор. — Запойный, что ли?
— Пьет он ладно… Да не в пьянке дело. Злобится. Как пришел на шахту, так и кипит. Когда трезвый, сдерживает себя, а только зальет глотку, ну и понесет!
— Видать, около кулаков трепался. А, может, и самого пощупали малость. Из деревни он…
— Сам бушует и многих каких жидких за собой сомущает.
Никону захотелось рассказать и о своем случае. Товарищи выслушали его, посмеялись, незлобиво поиздевались:
— Вышло тебе вроде во чужом пиру похмелье!.. За комсомольца тебя признал Мишка!..
— Обидно тебе, Старухин!.. Я бы на твоем месте с комсомола взыскивал, за обиду вроде!..
Насмешка уже переставала быть безобидной, и Никон пошел спать.
На завтра он узнал, что Огурцова и еще кого-то высылают из района за хулиганство и дебош.
— Правильно! — одобрил он эту высылку, — проходу от таких никому нету.
Но высылкой хулиганов дело не кончилось. Снова запестрели в раскомандировочной, возле бараков и в клубе афишки и плакаты: шахтеров приглашали на собрание. Стоял вопрос о борьбе с хулиганством.
Возле одной такой афишки Никон неожиданно столкнулся с Покойником. Никон молча поглядел на шахтера и стал читать афишку.
— Не признаешь, что ли… тово?
— А ты, может, опять сердитый? — ехидно сказал Никон. — Может, опять пошлешь меня куда подалее…
— Нет… — просто возразил Покойник, — нонче — я, тово… Сердца нету у меня…
— А тогда за что ты меня обругал?
— Тогда?.. — Покойник исподлобья взглянул на парня. — Понимать, тово… надо… Если Сергуха про меня… тово, сказывал всякое… Так он может, тово… в полной правильности… Я же на спор… тово… полез…
— Оправдываешь племянника?..
Покойник угрюмо засопел.
— А пошто… тово, его не оправдывать? Видал, какой… тово, орел?!
— Орел… — зажегся внезапной обидой Никон. — Мало ли таких?
— Мало!.. — убежденно отрезал Покойник. — У его и работа… тово, и играет он лучше некуды… Тебе, парень, супротив его… тово, не выстоять.
Старая обида горячо захлестнула Никона. Баев живым упреком встал пред ним — ловкий, говорун, хороший шахтер и отменнейший гармонист. И резко вспомнилось поведение Баева на собрании и то, как все его слушали.
— Форсит зря, — с деланной небрежностью бросил он.
Покойник осклабился. Морщины сбежались вокруг его глаз:
— Уел он тебя… тово, Сергуха! Оттого ты и тово…
С некоторых пор Никон с большой неохотой брал в руки гармонь. И когда его в бараке вечером кто-нибудь просил поиграть, он отказывался.
— Неохота, — ворчал он. — Устал…
Действительно, было тут и от усталости, ведь приходилось в забое быть все время в напряжении и не отставать от других. Но больше всего не тянуло к гармони воспоминание о Баеве и об его артистической игре. Никону казалось, что стоит ему заиграть, как вот эти же товарищи, теперь упрашивающие его сыграть что-нибудь, сразу станут сравнивать его с Баевым и начнут насмешничать.
Эта мысль не давала Никону покою. Она владела им до того, что однажды, крадучись, в отсутствие других жильцов, он попробовал сыграть любимую свою проголосную песню и огорченно отставил гармонь в сторону. Ему самому игра его показалась плохой и беспомощной. Он лег на койку, закинул руки за голову и холодные мысли охватили его.