Тяжко вырваться из него. И уже кажется исстрадавшемуся сознанию кроваво-красный сигнал.
Мутным взглядом, оторванным от тьмы, обвел Егорушкин вокруг себя. Увидел двух солдат, увидел исхудавшее, грязное лицо кочегара. И на этом лице две бездны — страха и отчаянья. Глядеть на него, Егорушкина, о чем-то молить его — немой, но горячей мольбою.
Схватился рукой за рычаг. Двинулись, шагнули оба стерегущие. Спохватился, опустил руку. Закружилась голова — синие, оранжевые круги впереди плывут и меркнут, скользят и прыгают…
Шумит равномерным шумом и грохотом поезд. Ясно выговаривает:
— Сбрось… сбрось… сбрось…
Неизмеримой тоскою наполнено сердце Егорушкина.
— Всего шестьдесят три, ваше превосходительство.
— Недурно… недурно, — бормочет генерал и заглядывает в лежащую пред ним бумагу. Их только двое — полковник и он — в купе. На откидном столике бутылка, оплетенная соломой, и два стакана.
Генерал сидит, откинувшись на подушку сидения, полковник — против него, почтительно подавшись вперед.
— Гм… гм… А вы, полковник, между нами говоря, вполне надеетесь на тех двух?..
— Вполне, ваше превосходительство!.. Опытные, надежные!
— Так… — генерал помолчал и вздохнул: — Знаете ли… весьма пикантно… даже весьма… Только не рискованно ли?.. Говорят, это очень опасное место — этот ползучий… так, кажется, — откос!..
Полковник усмехнулся одними глазами.
— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство… Он не успеет ничего сделать, даже если он захочет. А сознайтесь — ведь все-таки это оригинально.
— Да, да…
— Оригинально поставить одного из этих отъявленнейших негодяев впереди, дать ему в руки власть, огромную власть над нашей жизнью, и следить за каждым его шагом!.. О, оба нижние чины железнодорожного батальона превосходно понимают, чего от них требуется…
Генерал крякнул. Оба замолчали. Извне гудел поезд, мягкими звуками шлепая о стенки вагона.
— Шестьдесят три — это недурно… Шестьдесят три расстрелянных… — снова заговорил генерал, — и ваше предложение также очень находчиво… Как это: «при покушении на меня или на кого-либо из лиц сопровождающих меня. И все заарестованные мною будут преданы на этом основании военно-полевому суду». Да, да, находчиво!..
Опять замолчали. Генерал отхлебнул из стакана и закашлялся. Полковник стал просматривать какие-то записки.
— Знаете что!? — полковник нетерпеливо отложил в сторону бумагу и неприязненно взглянул на генерала. — Знаете что, полковник, — заискивающе заговорил тот: — Вы на ближайшей станции снимите этого… машиниста. Я думаю, его можно будет и не брать с собой!..
— Ваше превосходительство! — холодно и громко ответил полковник: — мы уже проехали последнюю станцию пред откосом… Через полчаса мы въедем на откос!..
Генерал вздрогнул, налил стакан вина и залпом выпил его. Поезд мягко шумел и громыхал.
Поезд полз, как утомленное чудовище. Мощными, редкими вздохами вылетали клубы пара и стлались по насыпи. Раздвинулся сонный лес и мелкий кустарник, больной и низкорослый, кучками поплыл назад.
Уже немного осталось до ползучего откоса… Но время тянулось медленно, медленно и мучительно. И оттого, что грохот паровоза был спокойней, тише — оттого становилось жутко. Казалось — припал весь поезд к стальному пути, впился телом своим, как хитрая змея, и ждет, чтобы, повинуясь Егорушкиной воле, прыгнуть вниз, скатиться, рассыпаться с хохочущим, стонущим грохотом.
На лице у Егорушкина ни кровинки. Но потускнели глаза и сжаты губы. На лице у него не прочтешь мыслей. Опять откатила куда-то волна опьянившего порыва. Кто-то мучительный взял в руки трепетное сердце Егорушкина и играет им: то сожмет его — и гибнет рассудок, и тянет свершить безумное, быстрое, — то опустит, отойдет в сторону и глядит на бездумного машиниста, который, как заведенная игрушка, хватается руками за колесики, делает все, что должно…