Впрочем, приторное любезничанье с народом и насильная идеализация происходили у прежних писателей часто и не от пренебрежения к народу, а просто от незнания или непонимания его. Внешняя обстановка быта, формальные, обрядовые проявления нравов, обороты языка доступны были этим писателям, и многим давались довольно легко. Но внутренний смысл и строй всей крестьянской жизни, особый склад мысли простолюдина, особенности его миросозерцания – оставались для них по большей части закрытыми. Вот отчего нередко писатели, даже хорошо изучившие народную жизнь, вдруг переносили в нее отвлеченную идею, зародившуюся в их голове и обязанную своим началом вовсе не народному быту, а тому кругу, в котором жили сами писатели. Выходила народность в том же роде, какая была в народных песнях, сочиненных Нелединским-Мелецким и Дельвигом. В их время было в употреблении нежное воркованье любящихся и томная задумчивость; целиком перешло это и в народные песни, в которых красная девица по целым дням сидит в грусти на бережку, поджидаючи милого, а добрый молодец, которого «погубили злые толки», хочет от них в лес бежать. Авторы, очевидно, не предполагали, что у красной девицы есть работа дома, либо на поле, и что если молодец убежит в лес, то его поймают, и с ним поступлено будет, как с бродягою. Подобным образом, – в эпоху появления простонародных повестей, – было в ходу «оставление собственного я в разрез с окружающей действительностью» и анализ тонких душевных ощущений; то же самое пошло и в повестях простонародных: большею частью брался простолюдин или простая женщина, как-нибудь напитавшиеся не теми понятиями, которые господствуют в окружающей их среде, и затем он или она начинают страдать и анализировать себя или предоставляют анализ самому автору; поводом к страданию обыкновенно служит любовь к неровне, и тут уже романтизм в полном ходу. Все это теперь представляется очень забавным, но в то время читалось и даже нравилось, потому что скрашивалось талантливым изложением и верно скопированными подробностями внешней обстановки. Действительно, талант и наблюдательность авторов поражали читателей до того, что искусственность и натянутость общей постройки повести редко кому била в глаза. Но при этой натянутости, сделавшейся общим свойством простонародных повестей тогдашних, они никак не могли приобрести прочного значения. Натянутость эта происходила – частью от робости авторов, боявшихся выставлять целиком всю жизнь простонародья, как она есть, частью же прямо от непониманья внутреннего смысла этой жизни и ее отношений ко всем другим явлениям русского быта. Поэтому только с обращением большего внимания на все стороны быта низших классов и с уяснением их значения в государственной жизни народа возможно было ожидать более полного и жизненного, естественного воспроизведения народного быта в литературе. Теперь время подошло к этому, и начатки такого воспроизведения мы видим в рассказах г. Славутинского. В повестях его мы видим не отрывочное знание той или другой особенности жизни, – какого-нибудь обряда, обычая, приметы, причитанья или поговорки; нет, в них находим мы полный пересказ наблюдений над целым строем жизни и, кроме того, понимание ее сокровенных тенденций и принципов, нигде и никем не высказанных, но постоянно проявляющихся на деле. Этим пониманием сущности дела, а не одной его внешности, особенно силен г. Славутинский. Оно придает ему то спокойствие и уверенность, с которыми он всегда ведет свой рассказ; видно, что предмет, за который он взялся, вполне находится в его распоряжении. Владея такими данными, человек с сильным поэтическим талантом мог бы, конечно, создать художественное целое, мог бы дать прочную, типическую жизнь лицам, которых выводит, мог бы сделать свои повести настолько же выше предшествовавших попыток, насколько песни Кольцова выше романсов Дельвига и Мелецкого. Но для этого, кроме знания и верного взгляда, кроме таланта рассказчика, нужно еще многое другое: нужно не только знать, но глубоко и сильно самому перечувствовать, пережить эту жизнь, нужно быть кровно связанным с этими людьми, нужно самому некоторое время смотреть их глазами, думать их головой, желать их волей; надо войти в их кожу и в их душу. Для всего этого человеку, который не вышел действительно из среды их, нужно иметь в весьма значительной степени дар – примеривать на себе всякое положение, всякое чувство и в то же время уметь представить, как оно проявится в личности другого темперамента и характера, – дар, составляющий достояние натур истинно художественных и уже незаменимый никаким знанием.