А у нее подкатилось что-то к горлу, душит, и она бьется головой об стол, голосит и умывает слезами и тогда уже черные руки.
То судьба ее плакала тогда.
Уносились годы напрасно, как листья по Дунаю.
— Кыш, треклятые… кыш!
Маланка вскочила с завалинки и швырнула комочком земли. Наседка с цыплятами рылась в грядках и, потревоженная, сердито заклохтала и нахохлилась. Желтые цыплята раскатились по грядкам, как горох. Перепуганные, снялись с соседней кровли грачи и забили крыльями над осыпавшейся соломой.
Маланка успокоилась и снова села на завалинку. Солнце опустилось еще ниже.
Эге, что-то Гафийка задержалась на танцах. Пусть погуляет. Только ей и воли, пока у матери да у отца. Да и то людям глаза колет. Говорила кузнечиха: «Держат Гафийку словно барышню, в работницы не пускают — богатеи нашлись…» Пошли тебе, прости господи, столько болячек, сколько у нас несчастий. Хорошо тебе говорить, когда у тебя полная хата девок, а у меня одна, как душа. Одно утешение на старости лет. Вынянчила, выходила, мыла и вычесывала, а теперь отдай людям! Мало того что люди надо мной натешились, всю силу взяли, всю кровь высосали, а теперь еще и ребенка отдай им… Не дождутся!..
Не такую она ей судьбу готовит, она выдаст ее за хозяйского сына. Девка здоровая, чистая, хоть воды напейся. Недаром хлопцы засматриваются. Прокоп посватается; затем и пошел в Таврию, чтоб было на что свадьбу справить… Осенью сватов пришлет, она уже видит, что, куда и к чему.
Перед глазами у Маланки встал луг — зеленый, веселый, над рекой… Они с Гафийкой коноплю дергают. Такая хорошая молодица Гафийка! Голова повязана платком. Дергает она коноплю и напевает. В колыбели дитя спит. Прокоп привез ячмень, стожок ставит. И так ей весело, старухе, так легко, словно она помолодела… Стоят огороды, словно в венках. Капустные кочаны завиваются, фасоль уже пожелтела, ветер шумит в коробочках мака, тыквы разлеглись, как откормленные кабаны, а картошки уродилось — даже ботва переплетается. Это ее черные руки поработали тут, — каждую свеколку, каждую луковку сама она посадила, сама и соберет, если господь приведет. Теперь она хозяйка. Не своя земля — так дочкина. Хоть на старости лет доедалась… И она справит себе красные сапожки, мягкие, козловые, с кисточками, как у кузнечихи. С той поры как вышла замуж, — вот уже не восемнадцать ли годков прошло, — не перестает она мечтать о таких сапожках, ежегодно откладывает деньги, но деньги разойдутся на что-нибудь другое — и сапог нет. Надеть такие сапожки и белую намитку{6} да пойти в церковь. И чтобы так и похоронили…
— Посиживаете? С праздником.
Маланка вздрогнула. Ага! Это кузнечиха.
— А как же! И вы будьте здоровы… Дал господь праздничек — празднуй. Не трудись, не работай. Бог сказал: есть будни — трудись, а в воскресенье даже из-под ноготка не выколупывай, — и это работа. Лежи, сиди, пальцем не пошевельни.
Маланка была сама сладость. Она так улыбалась, будто разговаривала с панами в усадьбе.
— А я с танцев. Только и осталось нам, что хоть посмотришь на молодежь. А ваша Гафийка все с этим, все с одесским панычом, не скажу, правду ли о нем люди рассказывают, с Марком Гущей… Все в паре, словно голубки. Сказано — молодость. Будьте же здоровы…
Маланка по-прежнему сладко улыбалась, хотя в душе у нее все кипело.
«Вишь, толстуха, трясет салом, разносит пересуды!» — проводила она кузне чиху неприязненной мыслью. И ей почему-то вспомнилась утренняя сцена с Гафийкою.
На улице тем временем удлинялись тени.
Под тынами играли девочки в посмятушку: небольшие босые ноги подбрасывали пыль трижды в одну сторону, трижды в другую. И казалось, что в пыли играет стайка воробьев. Дальние поля розовели. С низин летели в деревню аисты и поблескивали белыми крыльями. Весенний вечер навевал думы.
«Как ты прекрасна, земля, — думала Маланка. — Весело засевать тебя хлебом, украшать зеленью, убирать цветами. Весело обрабатывать тебя. Только тем ты нехороша, что не держишься бедняка. Для богатого твоя красота, богатого кормишь, одеваешь, а бедного принимаешь лишь в могилу… Но дождутся наши руки, станут обрабатывать собственные нивы, собственные огороды, собственные сады… Поделят тебя, земля, ой, поделят. Как они наедут, так и поделят. И моему дадут… Хватит тогда рыбку ловить… Хочешь не хочешь, становись, пане добродзею, за плуг… Ох, боже, боже, хоть на старости узнать такое счастье — дитя свое вывести в люди».