— Ой, дал бы милостивый… А люди, известно, божьи собаки — грызутся. Спасибо вам, сердце, на добром слове. Пусть вам господь помогает на всех путях ваших…
Маланкино сердце таяло, как воск. Ей даже странным казалось, что с кузнечихою они так часто ссорятся.
Мария всплеснула руками.
— Глядите, и дядя Панас пришли послушать!
— Разве нельзя! Разве тут что плохое говорят?
Приземистый человек остановился на пороге, переставил длинную палку с неободранной корой в хату и, опершись на нее, щурился. Казалось, пень вытащил из земли свои корни и приковылял к людям — крепкий, битый непогодой, пропахший землей, на которой рос. Старая Кандзюбиха приглашала брата:
— Заходи, заходи в хату.
Все повернулись к Панасу, а чужой вдруг замолчал, положил руки на стол и заморгал.
Панас все еще присматривался.
— Что-то у вас свет плохо горит, сразу не разберу, кто тут есть.
Но он уже всех разглядел. Рядом с Гафийкой сидел Олекса Безик, которого в деревне называли «Полтора Несчастья». У него было столько детей, как маковых росинок, и ни клочка земли. В углу подпирал стены высокий Семен Мажуга, с впалой грудью и долгорукий, весь как складной нож. Он только и жил тем, что на колченогой кобыле возил евреев на вокзал. Были тут Иван Короткий да Иван Редька, Александр Дейнека да Савва Гурчин — все безземельные, либо такие, которые не могли прокормиться на своей земле.
Тогда Панас переставил через порог сапожищи, в которых, наверно, больше места занимали портянки, чем ноги, и устроился рядом с Марией.
— А кто ж тот чернявый, за столом?
— Из Ямищ, — объяснила Мария и с любопытством посмотрела на чужого.
— Рассказывайте дальше, — попросила она.
Тот перестал моргать. И все повернулись к нему.
— Ну, значит, собрались мы к сборне, староста с нами, так и так, пишите приговор. Мы, ямищане, согласились на том, что никто из нас не будет работать у пана по старой цене. Теперь пеший работник — рубль, а конный — два. Рабочий день должен быть короче на четверть…
— Ого!
— Тише! Пусть говорит…
— Жать за шестой, а не десятый сноп, молотить за восьмую, а не тринадцатую меру…
Вот это хорошо! Головы по углам закивали, а долгорукий Мажуга в знак полного согласия складывался и раскрывался, как перочинный нож.
— А если пан не согласится?
Старая Кандзюбиха протиснулась сквозь толпу и осторожно убавила в лампе огонь.
— А правда, что будет, коли пан не согласится?
Человек из Ямищ помолчал минутку, взглянул вокруг и отрубил:
— А не согласится — забастовка.
Мария всплеснула руками.
— Заба-стов-ка! Господи милосердный!
Панас Кандзюба качнулся, словно верба на ветру.
— Забастовка? Как это так?
— А так. Пан зовет косить — хорошо, рубль в день. Не хочешь — коси себе сам. Никто на работу не выйдет. Настали жнива — давай нашу цену; не согласен — надевай сам постолы и айда с серпом в поле.
— Ха-ха! Вот ловко!
Смех прокатился по хате из угла в угол. Целые ряды колыхались от него. Люди ложились от смеха, как трава под косой. Пан в постолах! Ха-ха!
Полтора Несчастья даже взопрел, представя себе это: его потная лысина ловила и отражала свет лампы. Пан в постолах. Человек из Ямищ все говорил.
Перед глазами Панаса неотступно стояла смешная физиономия толстого пана в постолах, одна среди поля, неловкая и беспомощная. И не легкое веселье играло в Панасовом сердце, а давняя мужичья ненависть, которая наконец нашла свое слово.
Обуть пана в постолы!
В этом слове заключалась целая картина, роскошный план, справедливость человеческая и небесная.
Обуть пана в постолы!..
Но как это сделать?
Да, как это сделать? Пан не дурак. Свои не захотят, чужих позовет. Панское всегда берет верх.
При одной мысли, что чужие могли бы помешать, пошли бы против общества, загорелись глаза.
Заговорили все разом.
Мажуга поднял руку, будто оглоблю.
— Чужих не пускать! Разогнать! Кольями!