— Вот скоро начнет голытьба землю делить… Ха-ха!.. Зачем богатым столько земли? Чтобы, значит, «всем по семь»… Ха-ха… у тебя сколько? Тридцать? Вот двадцать три и отрежут. Ха-ха!..
Пидпара не любил шуток. Но Максима не легко было остановить. Он уже подмигивал Гавриле:
— А вам, кум, не грех и больше отдать. К чему вам, в самом деле, вы уже старые, пусть голытьба своего добьется — покушает хлебца.
— Конечно! Что миру, то и бабе, — криво усмехался Гаврила. — Еще придется на старости за сноп работать.
— Ой-ой! Еще и как! Разве уже забыли, как жнут?
Пидпара сердился.
Черта лысого возьмут. Он ничего не даст. Что деды-отцы кровью добыли, то нерушимо. А что приобрел — то его труд, и всякие лодыри пусть помалкивают.
— Уложил бы на месте, как собаку, если бы кто решился, не побоялся б греха.
Пидпариха куталась в кожух и стонала:
— Ты хоть бы ружье получше купил. Ох, ох… боже милостивый. Твое негодное, бечевкой перевязываешь…
— И такого хватит… зачем деньги тратить…
«Ну, этот и клочка земли не выпустит из рук, пока жив», — качала головой Гафийка.
После таких разговоров Пидпара хмурился еще больше.
Готовясь ко сну, он поправлял на стене ружье и клал рядом с собой топор.
Гафийке делалось страшно.
С неба сквозь густое сито сеется мелкий дождик, а Мажуга накрыл плечи мешком и ходит по деревне. Сгибается, разгибается, как складной ножик.
— Слыхали, пан не хочет прибавить цену?
— Откуда ты знаешь?
— Только что Прокоп с людьми был у пана.
— А что пан?
— Как было до сих пор, так, говорит, будет и дальше. Дороже не даст.
— Так. Что же нам теперь?
Мажуга подымает руку, будто оглоблю, сжимает кулак, и слова вырываются из впалой груди, будто из бездны:
— Бастовать будем.
— Не захотим мы, наймут ямищан.
— Ямищане не пойдут. Они тоже подняли цену.
Олекса Безик выходит со своего двора, а за ним по грязи скачут ребятишки, словно цыганята.
Он на все согласен. Забастовка так забастовка. Хуже не будет.
Мажуга идет дальше. Его фигура в сетке дождя становится то длиннее, то снова короче, будто рыба в неводе бьется.
Маланка спрятала руки под фартук и злобно сверкает глазами.
— Так, мужички, так. Лезьте в ярмо, жните за тринадцатый сноп. Послужите пану.
И поджала сухие, увядшие губы.
— Не дождется. Пускай сам жнет.
— Да ведь жнивье колется…
Александр Дейнека сквернословит. Тяжелая брань гремит всюду, как цеп на току.
Дейнека мокнет, а в хату не идет. В толпе ему легче.
— Уперся пан, будем держаться и мы.
— Против общества ничего не сделает.
— Не заставит жать.
— Понятно.
— Бастуем, и все, — решает Полтора Несчастья.
А Мажуга уже на другом конце села людей подымает.
— Слыхали?
— Да, слыхали.
— Ну что ж?
— Как мужики?
— Бастуют.
— Раз бастуют, и мы с ними.
А панская нива дремлет, как море, в серо-зеленом тумане, и снится ей серп.
Хома сидит на холме, Андрий рядом. Солнце печет. Плывет марево над селом, над нивами, и танцуют в нем — налево завод, направо усадьба.
Голос у Андрия тонкий, плаксивый. Словно милостыню просит, заглядывает в глаза Хоме.
— Видите, Хома, что со мной сделали?
Но глаза у Хомы мутные, точно мыльная вода. Уставились куда-то в пространство, и только изредка, как на мыльном пузыре, мигнет в них зелено-красный огонек.
— Куда я теперь? На что я годен без рук?
— Х-ха!
— Им такие не нужны. У них есть здоровые.
Хома молчит.
— Что ж мне — пропадать?
— И пропадешь.
— Где ж правда на свете?
— Молчи, Андрий. Молчи и гибни.
— Живой не хочет погибать.
— Теперь он плачет, а прежде радовался: винокуренный завод! Диво какое!.. Тряси того лихорадка, кто его ставил!
Андрий сразу гаснет и уже скорей для самого себя говорит:
— Съели меня, пане добродзею… Взяли да и съели…
— А ты думал — они пожалеют? Гляди сюда!
Хома берет Андрия за плечо и поворачивает налево.
— Видишь тех, кто там! — Потом поворачивает его направо. — И тех, кто здесь, богачей, князей… Они на людей капканы ставят, как на волков. Попался — сдерут с тебя шкуру, освежуют начисто, а то, что им не нужно, выкинут на свалку.
— Правду вы говорите, Хома, ой, правду…