Виссарион Григорьевич Белинский
Повести Марьи Жуковой. Суд сердца. Самопожертвование. Падающая звезда. Мои курские знакомцы
ПОВЕСТИ МАРЬИ ЖУКОВОЙ. Суд сердца. Самопожертвование. Падающая звезда. Мои курские знакомцы. Санкт-Петербург. В Гутенберговой тип. 1840. Две части. В 8-ю д. л. В I-й части 272, во II-й – 283 стр.
Книги, как и хлеб, зависят от урожая. Для них бывают счастливые годы и месяцы. Это хорошо знают издатели ежемесячных журналов: от урожая или неурожая книг в том или другом месяце зависит плодовитость и сочность или скудость и сухость библиографического отделения в книжке их журнала. Первые полтора месяца нового 1840 года были очень неблагоприятны в этом отношении для «Отечественных записок»: книжный неурожай был так велик, что почти не о чем и нечего было им поговорить с своими читателями; но конец февраля и начало марта оказались (разумеется, сравнительно) необыкновенно плодородными. Если из появившихся в этот небольшой промежуток времени книг ни одна не заслуживает безусловной похвалы, то некоторые отличаются большими относительными достоинствами, а многие не заслуживают безусловного порицания; но, что всего лучше, о тех и других можно поговорить не шутя. Это большая выгода для журнала, в котором библиографическое отделение назначается не для потехи толпы, а для пользы публики. Есть журналы, для которых всякий предмет человеческого уважения – и искусство и знание – служит поводом к скоморошному глумлению для потехи черни, которые и из поэтической Авроры Гомера готовы сделать плоский каламбур и которые только из приличия не называют себя «балаганными»: для таких «специальных» журналов истинный клад и неоцененное сокровище – серобумажные романы самородных гениев в фризовых шинелях, во множестве появляющиеся в обеих наших столицах{1}. Но журнал, имеющий целию благородное наслаждение не грубой и невежественной толпы, а образованной публики, с неудовольствием и отвращением принимается за отчеты об изделиях плодовитой и досужей бездарности и полуграмотности, которою, за неурожаем дельных книг, должен ограничиваться. Напротив, его радует всякая книга, положительно или отрицательно замечательная, потому что она дает ему возможность высказать какую-нибудь мысль или по крайней мере какое-нибудь дельное мнение. Всякий истинно литературный или ученый, а не балаганный журнал должен избрать своим девизом эти стихи Пушкина:
Одним из лучших литературных явлений нового года по справедливости должно назвать повести г-жи Жуковой. Имя г-жи Жуковой – почти новое имя в нашей литературе, по времени его появления в ней, но уже почетное и знаменитое по блестящему таланту, который под ним является. Русская публика живо еще помнит первые повести г-жи Жуковой, появившиеся в 1837 и 1838 г., в двух частях, под именем «Вечеров на Карповке», и вышедшие уже вторым изданием. И вот теперь у г-жи Жуковой еще набралось две части повестей, из которых две, впрочем, уже прочтены публикою в журналах. Одною из них, «Падающая звезда», были украшены «Отечественные записки»{3}. Мы вновь прочли и эти, уже читанные нами, и с таким же удовольствием, как и новые, еще не читанные нами. Многими прекрасными ощущениями подарили нас повести г-жи Жуковой, – и мы спешим поделиться результатом своих впечатлений с читателями. Повести г-жи Жуковой не принадлежат к области искусства, не относятся к тем высшим произведениям творчества, которые носят на себе название художественных. Не к этим вечно юным, ознаменованным печатию высшей действительности, созданиям принадлежат они; это не произведения творящей фантазии, а произведения воображения, копирующего действительность; это не сама действительность, а только мечты и фантазии о действительности, но мечты и фантазии живые, прекрасные, благоухающие ароматом чувства. Ни одна из повестей г-жи Жуковой не представляет собою драмы, где каждое слово, каждая черта является необходимо, как результат причины, является сама по себе и для самой себя. Нет, это скорее какие-то оперные либретто, где драма нужна не для самой себя, а для положений; а положения нужны опять не для самих себя, а для музыки, и где драма не в драме, а в музыке, но где музыка была бы непонятна без драмы. Процесс явления таких литературных повестей очень прост. У автора много души, много чувства, которых обременительная полнота ищет выразиться в чем-нибудь во вне; а если, к этому, автор одарен живым и пылким воображением, душою, которая легко воспламеняется и раздражается; если он много в жизни перечувствовал, переиспытал сам, много видел и знал чужих опытов, к которым не мог быть равнодушен, на которые отзывалась его душа, – он имеет все, чтобы писать прекрасные повести, которые, не относясь к искусству, относятся к изящной литературе, или к тому, что французы называют belles-lettres[1]. И вот он придумывает какое-нибудь либретто для мелодий своего чувства, составляет его из лиц и положений, которые дали бы возможность высказать и то и другое, что таится в его душе и беспокойною волною рвется наружу. Что же это за лица? – Да так, мечты и фантазии, идеалы, в которых есть своя действительность, своя личность, но которых вы не видите перед собою, а только представляете себе по описаниям автора. Обыкновенно эти лица – любимые и задушевные мечты автора, носящие известные имена и призраки физиономий, – и чем любимее, задушевнее, чем ближе к сердцу автора эти мечты, тем лица, играющие их роль, лучше обрисованы, живее представлены, словом – интереснее и удачнее. Но вот готовы и лица и положения, придумана завязка и развязка: остается рассказывать, – и вот тут-то рассказ получает свое полное значение, всю свою важность. Как в живописи, тут важное дело – перспектива и симметрия, расстановка обстоятельств так, чтобы важнейшее обстоятельство было выставлено яснее и виднее, менее важное в тени. С этой точки зрения, искусство рассказа есть талант, который немногим дается. Что хорошего, например, в повестях Цшокке или в повестях модных французских нувеллистов? – Рассказ: ему, одному ему обязаны они тем, что завлекают и приковывают к себе внимание читателя. Но в повестях не все оканчивается рассказом: в них важны выбор содержания и способность оживить его. То и другое зависит от настроенности души и чувства автора. Поль де Кок выбирает предметы «забавные», Клаурен – чувствительные, французские нувеллисты неистовой школы{4} – сатанинские, кровавые, исступленные. Что касается до г-жи Жуковой, если бы мы захотели характеризовать предметы, избираемые ею для изображения в повестях, – мы назвали бы их человеческими, чему доказательством могут служить самые названия ее повестей, каковы: «Суд сердца», «Самопожертвование». С этой стороны нельзя не отдать полной справедливости г-же Жуковой: содержание каждой ее повести обнаруживает в авторе чистое сердце и возвышенную душу. Способность оживлять рассказ зависит от степени интереса, который принимает автор в героях своих повестей и в их положениях, от полноты его души и глубокости чувства. Благодаря этой способности иная повесть лишена всякого содержания, а пленяет нас потому только, что автор с чувством и без претензии помечтал à propos[2] о том и о сем.
1
Среди русских журналов этого времени подчеркнутой беспринципностью отличалась «Библиотека для чтения» О. И. Сенковского.
3
Повесть «Падающая звезда» публиковалась в «Отечественных записках» в 1839 г. (т. V, № 9, отд. III, с. 171–250).
4
Терминами «неистовая школа», «неистовая словесность» в русской критике начиная с 30-х гг. обозначали прозу французских романтиков В. Гюго, Ж. Жанена, Э. Сю и др. Как программное произведение «неистовой школы» был прочитан в России роман Жанена с примечательным названием «Мертвый осел и обезглавленная женщина» (ч. I–II, М., 1831); автор романа и его литературные единомышленники решительно отвергали поэтику «украшенной природы» и утверждали необходимость рисовки «голой натуры».