— Услужить нам некому. Ты теперь вдовец — мою петлю на шею накинул. У меня она уже десять годов. В одно время с твоим Иваном Егора забрали на фронт против большевиков. Как убили Егора, сноха ушла к своим жить. Филя был со мной, и он удрал. Один я, как сурок в сурчине.
Иван Петрович усмехнулся и вышел в сенцы, откуда вынес краюшку хлеба и щепотку соли.
— Чайная чашка тут? Ага, вот она…
Он почти доверху наполнил чашку и, вытерев тыльной стороной руки губы, как это делают любители спиртного, поднес Хвиною:
— На, Хвиноен.
— Сперва хозяин, а потом уж гости.
— Пей, говорю, за Филю пей.
Хвиной долго тянул из чашки и крякнул лишь тогда, когда самогон был выпит до капли. Закусывая, он улыбнулся и сказал:
— Диву даюсь, как это глотка на людях подводит? Сейчас вот ничего, а у Степана поперхнулся.
— Затюканные мы, как собаки. Пушинки мы. Степан и Аполлон дуют, а мы и летим, куда им надобно.
Иван Петрович опять засмеялся и приложился к чашке.
— Ты толком скажи, Петрович, что случилось?
Сгущались ранние сумерки. Мыча, шли с горы коровы. Из хутора им откликались телята. Вот уже и гурт прошел к ночному стойлу…
Иван Петрович, наклонясь к Хвиною, раздельно шептал:
— Филипп был ночью. До зари беседу вели. Послали его красные казаков убеждать бросить братоубийственную войну… Не за что, мол, изводить друг дружку… Говорил Филипп: «Нам тычут в нос, что там одни мужики… Брехня! Там есть и такие бравые казаки, что похлестче других. Форма — ни дать ни взять старинная. Только песни новые». Думают постановить жизнь так, чтобы пруд в Зыковом за рюмку водки не прудить, чтобы у Хвиноя и у Ивана на столе стояла своя полбутылка…
В наступившей темноте Иван Петрович старался разглядеть Хвиноя, и Хвиной, почесывая затылок, угрюмо молчал.
— Не молчи, Хвиной. Вижу, что хочешь сказать. Ну и говори! — возбужденно настаивал старик Бирюков.
— Казачество остается нерушимым, — начал Хвиной, как бы разговаривая с самим собой. — Форма и прочий обряд казачий тоже остается… И это неплохо. Насчет прав всяких спорить не приходится. Зацепка только насчет бога. Не зацепка, а прямо крюк. Тут умного не получается. Солнце, травка, разные звери — кто их придумал?.. Бог, Петрович! Крути не крути — бог!
И, чтобы обосновать свою правоту, Хвиной начал рассказывать знакомую осиновцам притчу о юдинском помещике Константине Лазаревиче: как он в июньскую пору выехал по степи покататься на серых, в яблоках жеребцах. Сел с ним в легкие дрожки и его сын Евгений, студент. Катаясь, они любовались высокими хлебами. «Боже мой, какую благодать ты послал!» — сказал Константин Лазаревич. «Папа, какой там бог? Нет его…»
Отец замолчал и молчал до тех пор, пока не собралась туча, не грянул один удар грома за другим… От третьего удара упали кони, и Евгений испуганно закрестился: «Боже, сохрани и спаси!..» И тогда отец, ударив его по щеке, крикнул: «Мерзавец, чего крестишься, если бога нет?!» Под ливнем, под новыми грозовыми ударами Евгений со слезами попросил у отца прощения…
Закончив рассказ, Хвиной молча улыбался, в упор рассматривая своего зажурившегося собеседника.
Иван Петрович думал. Руки его застыли, как в тисках сжимая плохо скрученную цигарку. Думал он с сожалением, что нет сейчас Филиппа, который сумел бы подсказать, как надо ответить Хвиною, чтобы остаться победителем в споре.
А Хвиной радовался, что озадачил собеседника. Улыбка довольства не сходила с его лица, а пальцы уверенно крутили цигарку.
— Константин Лазаревич — знающий человек, а бог для него все-таки есть. В этом деле, Петрович, как говорится, без бога — ни до порога.
— Не трогай бога, Хвиной! — возбужденно заговорил Иван Петрович. — Сами будем разбираться в мирском. Пахать надо, если не хочешь с голоду помереть?.. Надо. А плуг где? А где быки?.. У Аполлона, у Степана, у Мирона, у Матвея, у Федора Ковалева… У них и сеялки, и косилки. Им к быкам надо других быков. А другие быки — это мы с тобой. Филя, Ванька, Петька… Погоняют нас Степан и Аполлон, а бог этого не видит. То ли нет интереса у него к мирскому, то ли, может, соображения не хватает рассудить…
— Про интерес, Петрович, говори, а про соображение помолчи, не гневи всевышнего, — строго заметил Хвиной.
— Выпей остатки. Мы с тобой столкуемся, — настойчиво проговорил Бирюков.
Остаток решили выпить пополам.
— Ты возьми, Петрович, любое дело, — снова начал Хвиной. — Гапке моей жить бы да жить, а она взяла и померла…
— Хворала, вот и померла.
Хвиной засмеялся тем добродушным смехом, который овладевал им, когда водка согревала тело и язык развязывался.