И в конце концов, о последнем, чего ты касаешься в своем письме: ты настаиваешь, чтобы я к своим записям приписал хотя бы маленький эпилог, где короткими штрихами напомнил бы читателю о Косте, о Лидии Наумовне, а может, и о Ростокине…
Робею перед этой твоей задачей: ведь понятие об эпилоге неразрывно связано с представлением о большом времени — годы, десятилетия. Десять же дней не могут внести существенных перемен в жизнь героев, чтобы можно было сказать о них языком эпилога — такая-то постарела, живет теперь уже не там, а вот там… А такой-то хорошо сохранился, работает на прежнем месте и мечтает о том-то… Тут я могу остановиться только на подробностях, которыми заявили о себе мои герои за эти десять дней.
Вернувшись из поездки, я один раз заглянул в редакцию повидаться с Гришей Токаревым, с Максимом Саввичем и с Митей Швабриным. Они, как говорится, на своем трудовом посту и ни в чем не изменили правилу: обязанность человека, и особенно советского, насколько трудна, настолько и интересна, потому-то и в радостях и в огорчениях они полнокровны. С хорошей улыбкой они поведали мне, что Даниил Алексеевич Ростокин удивляет их то тем, то другим: на летучках садится за общий стол, и все чаще слышится его поощряющий голос, когда он разговаривает с молодыми работниками редакции: «А вы посмелее… правду-матушку. Не смущайтесь сивой бороды». Сообщили и такую новость: Марию Антоновну Ростокин собирается освободить от секретарства.
— Удалить от себя такого человека? — недоуменно спросил я.
— И вовсе не удалить, а приблизить, — пояснил Максим Саввич.
Я догадался, на что он намекал. Возвращаясь из редакции, встретил Марию Антоновну. Разговор с ней был коротким и взаимодоверчивым, как у старых товарищей. Запомнил последние ее слова:
— Нас с Даниилом Алексеевичем поздравить можно, хотя в загсе мы еще не были… Его еще поддерживать надо. В редакции я к этому привыкла…
Дома я сказал об этом Варе. Она, подумав, тихо проговорила:
— А может, с ней он и в самом деле выйдет на дорогу? Лучшей жены и друга Даньке не найти. Только меня ты не осуждай за брата. Не по мне нянчиться с ним.
Нашей беседе помешал Костя, который не вошел, а прямо ворвался с тремя своими горькими «если»:
— Если бы труба была сочней, ярче, наш оркестр обязательно послали бы в Москву, на смотр! Вот чертово дело! — И фуражка его стремительно полетела на тахту. — Если бы смотр проводили хоть на неделю позже, наш оркестр в два счета перешагнул бы через все барьеры критики. Не верите? — И какой-то сверток полетел вслед за фуражкой. — Если бы я из филармонии пошел сюда не по Институтскому, а по Музейному, то не встретился бы со Стрункиным и Умновым… Сколько огорчений в один час!.. Ну ничего, наш оркестр еще покажет себя! Мы — терпеливые и настойчивые! А ведь это много значит! Тут и Листопадов не стал бы мне возражать!
Костя так был искренен в выражении своих огорчений, своих надежд и возможностей, что мы кинулись его обнимать…
Потом мы решили все трое сходить на могилу Листопадова.
Николай, сейчас хочу вписать в этот необычный, куцый эпилог последние строки.
…Ростовская погожая осень на исходе. Солнечно. Акации, тополя в редкой позолоте. Небо темно-синее, высокое. На нем резко обрисованы подъемные краны, похожие на скелеты чудовищных долговязых птиц. Кучевое облако неосмотрительно низко спустилось над высокими домами города и замерло, будто испугавшись, что один из кранов схватит его своими железными руками и утащит на строительную площадку.
Через четверть часа мы — на кладбище, около могилы Листопадова. Стоим. Молчим. Мертвые обязывают к молчанию, и особенно те, кто при жизни думал, трудился ради людей, ради их будущего… Скромная решетчатая ограда оцепила два немного затравевших холмика земли. Два щитка с надписями: «А. М. Листопадов» и «Н. И. Листопадова». Да, это и есть место последнего прибежища человека, который был истинным подвижником в поисках песенной правды и никогда на пути к цели не склонялся перед житейскими трудностями, не искал проторенных и гладких дорог.
Я тихо высказываю Варе и Косте мысль, которая меня беспокоит:
— Ни в филармонии, ни в театрах области я не видел хотя бы скромного, маленького бюста Александра Михайловича Листопадова… Что это — забвение, равнодушие?
По пути с кладбища легко договариваемся, что это не забвение и равнодушие, а та ошибка, которая с деловитой молчаливостью будет исправлена временем!