Болезней раньше не знал Сарбай, простуда его не трогала даже в далеком люто холодном Челябинске, где целыми днями он работал во дворе танкового завода. А тут, наверно, сквозняки его скрутили, частая смена тепла и холода. Но кто ему мог это объяснить? Посидит Сарбай пять минут и опять хватается за лопату: кидает назад, через голову, коровяк. Чуть не кричит от боли, а все-таки заставляет себя, перемогается. Но в голове гудит и во рту сохнет, и то и дело сердце нехорошо стучит, неровно. Тогда он чуть слышно, одними губами, начнет повторять родное имя:
— Салима, а Салима, выйди!
Не бывает, чтобы звал ее на помощь, голосом кричал. Ждет, чтобы она сама по своему добру к нему пришла.
— Салима, Салима! — бормочет он и верит, что достигнет его шепот ушей ее сердца.
Когда же появляется она в коровнике, насупливается Сарбай, бугрит свои брови и сует ей то лопату, то вилы:
— На, покидай немного, ты помоложе меня…
Она весело берется за работу и подшучивает:
— Стар, стар, конечно, стар ты стал. Отдай кому-нибудь молодому свое место!
Но тут же и принимается его утешать, называть своим джигитом и мергеном-охотником.
— Ты лучше всякого молодого, добрый, горемычный мой!
Но вот насчет того, чтобы отдать эту работу, поменять на другую — такая мысль давно теплится в душе у Салимы. В новом доме — новые покупки. Что по трудодням получили и что за масло, накопленное летом, выручили на базаре, все, и деньги и запасы, к середине зимы стало истощаться. Пришлось ведь, никуда не денешься, сменить ситец на одеялах и подушках, купить коврик — прежний так обветшал, что на чистую стену не повесишь. А до кухни дело дошло — тут и сковородки понадобились, и тазы, и чайник медный, и чайник фаянсовый; за ними попросился в дом и маленький чайник для заварки, и полдюжины цветастых пиал, и блюдо для бешбармака, — разве можно без всего этого жить людям, отпраздновавшим новоселье? Вот и две лампы керосиновые, без них тоже нельзя — не каждый вечер дает дает колхозная станция… Пришла крайняя необходимость справить к зиме кое-что из одежды: сапоги, валенки, воротники новые да тулупы… И вышло так, что не сумели рассчитать обновы по своим капиталам, растратились прежде времени. К середине зимы плохо стало, уж очень голодно.
Как-то расхрабрилась, разошлась Салима:
— Иди скажи Закиру — не надо нам ни нового дома, ни ваших коров! Люди, скажи, работают чабанами, пасут овец, не хуже людей. Дайте мне заработать, стать на ноги…
Вот так штуку придумала баба, совсем сдурела — новый дом хочет бросить! Столько сил в него вбили, а она других людей сюда впустит.
— Да не наш, не наш этот дом! — кричала Салима. — Плохо будешь работать — колхоз выгонит из общественного дома.
В чем-то права была Салима. Но Сарбай знай себе отмахивался. Послушать ее — это значит самому в правление идти, самому напрашиваться на новую работу… Конечно, с отарой овец даже и на зимнем пастбище куда легче управляться, чем обслуживать одному этот проклятый новый коровник. Да только и там нелегко, нет, нелегко… К тому же идти разговаривать с председателем, первому этот разговор затевать… Ну, а вдруг Закир откажет? Что тогда?
Как-то в морозный солнечный день Сарбай выгнал скотину и принялся чистить коровник. Тут как раз Дардаке вернулся из школы. Войдя в открытую дверь, он не окликнул отца, а стал приглядываться. Что-то, показалось ему, не так движется, не так, как прежде, работает отец. Согнувшись под прямым углом, старик очищал железной лопатой примерзшие к доскам лепешки навоза. В том, как медленно и напряженно сгибались руки отца, в том, как он, опираясь на лопату и не распрямляя спины, брел от одной лепешки к другой, Дардаке вдруг увидел, что перед ним не только старый, но и больной, очень усталый человек.