Недолго думая, Зейна догнала его:
— Салам, Дардаке! Что с тобой, куда ты несешься?
— Не все ли тебе равно? Иду, значит, надо…
— Как ты мне отвечаешь! И еще называешься другом.
Он смутился и пробурчал:
— Разве можно все говорить… девчонке? Вы же болтушки…
— А что у тебя в бурдюке?
— Молоко…
Она топнула ногой:
— Говори же! Ну что ты замолчал? Кому молоку?
— Больному товарищу.
— Какому? Из школьников никто сейчас не болеет…
Дардаке нахмурился. Подумать только, какой тон она себе позволяет!
— Знаешь что?
— Что?
— То, что ты еще не доросла. Уверена, что товарищи могут быть только в школе… Ничего тебе больше не скажу, противная ты тараторка, вот и все!
Она подбоченилась:
— Вот, значит, как!
Смотри-ка, во что превращается этот мальчишка! Забыл дружбу, забыл все добро, которое сделали ему. Если высокий и сильный, можно, значит, так себя вести с товарищами? Большой рост и крепкие мускулы — разве этого достаточно, чтобы считать себя взрослым? Она ведь как-никак отличница и комсомолка, у нее есть право знать, что происходит с непутевым одноклассником.
— Ты дождешься, что поставим о тебе вопрос на собрании!
Дардаке снисходительно усмехнулся. Ну, раскипятилась девчонка!
Правду говоря, ему даже нравилась ее горячность. Щеки раскраснелись, а глаза так и сверкают.
— Почему ты стал таким? — продолжала Зейна.
Дардаке пожал плечами:
— Каким?
— Странным, вот каким. Убегаешь от ребят, на уроках сидишь невеселый, невнимательный…
— А еще?
— А еще то, что держишься, будто не школьник-семиклассник, а взрослый парень.
— Ну еще, еще!..
— Не дразнись, противный! — Она чуть не плакала от злости. — Еще то, что не вступил в комсомол до сих пор. И то, что… не носишь пионерский галстук.
Дардаке искренне расхохотался. Его громкий хохот разнесся в морозном воздухе по всему кыштаку.
— Галстук? Значит, пионерский галстук? Я? Чтобы насмешить весь кыштак?
Он расхохотался еще громче.
Зейна резко отвернулась и побежала. Никогда она не простит ему этого глупого хохота.
Утром, передав через больничную нянечку бурдючок, Дардаке подходил к окну и кричал сквозь двойную раму:
— Алапай, Алапай! Ну как, лучше тебе?
Заслышав голос товарища, больной, оторвавшись от книги, поворачивал к окну лицо и улыбался, видна была его широкая грудь, из-под одеяла с белым пододеяльником торчала огромная нога в гипсе. Держа в руке книгу, Алапай что-то кричал; слов почти не было слышно, но по движению губ Дардаке понимал, что товарищ его и сегодня повторяет то же, что вчера:
— Жакшы — хорошо! Я чувствую себя хорошо, иди в школу!
И, хотя Дардаке не был очень уж опытным человеком, даже он догадывался: если в такую рань Алапай взялся за книгу, значит, боль его разбудила ни свет ни заря. «Неужели он может читать? Наверно, делает вид, чтобы успокоить меня». Так думал Дардаке по дороге в школу. Он все больше дивился железной выдержке товарища.
Как только раздавался звонок, Дардаке срывался с последнего урока, не дослушав учителя, и, расталкивая ребят, несся в больницу. Он поспевал как раз после обеда, пока еще не начинался мертвый час, и хоть пятнадцать минут мог поговорить с Алапаем.
Никто этого парня не навещал — ни мать, ни отец, — один Дардаке. Почему? Расспрашивать было нельзя. Если кто пробовал, живо отлетал от Алапая. Соседи по палате уже знали его гордый нрав и не задевали его семейных дел. Впрочем, кое о чем можно было догадаться. Отец и мать Алапая пасли скот в горах. Сын был с ними, помогал им. Поехав ненадолго в кыштак, по-глупому сломал ногу. Наверно, отец не мог ему простить такую оплошку. Мамбеткул был всем известен как грубый, несправедливый человек. Он, наверно, и жене запретил навещать сына.
У Алапая, как показал рентген, кроме вывиха, в кости была трещина. После того как наложили гипс, он мог бы лежать дома. Только некому было там за ним ухаживать, Узнав обо всем этом, Дардаке стал приходить к Алапаю и вечерами.
Уже через неделю больной поднялся и скакал по коридору на костылях. В любое время он выходил в теплую переднюю, где разрешалось курить и громко разговаривать. Часами мог стоить крепкий парень на одной ноге, даже не опираясь на костыль. Сидеть ему было труднее — мешал гипс.
— С того дня, как у меня сломалась нога, — любил повторять Алапай, — я стал вроде бычка, поставленного на откорм. Вкусная еда, чистая постель, казенная одежда. Да еще ты мне приносишь. Нет, не уйду отсюда, так мне тут нравится.