Рядом беспокойно заворочался Середа.
— Не спится?
— Нет! — донеслось в ответ.
Я понял его. У всех на уме одно и то же. Люди думали. Они не могли не думать, ибо слишком много неожиданного несли с собою первые месяцы войны.
Я хорошо знал Григория Алексеевича Середу. Боевой командир, хороший тактик, он умел рассуждать с завидной ясностью. Ему не спалось, как и мне. И когда он заговорил, я не удивился. Это были обычные тогда вопросы, на которые так трудно было ответить.
Что значит внезапность? Неужели немцы сосредоточили на наших границах 170 дивизий за одну ночь, за неделю, пусть даже за месяц. Где же была наша разведка?
— Что же думали в верхах? Помните, товарищ комиссар, — сказал Середа, — перед самой войной ТАСС сделало даже специальное заявление о том, что слухи о передвижении немецких войск к нашим границам являются провокационными. Что же теперь скажут составители этого сообщения?..
Так и прошла ночь в тяжелых раздумьях.
Утром я позвонил в штаб полка. Акмаев сообщил, что Казакевич находится в первом батальоне и обещал вернуться к полудню. Я вызвал к телефону Правильщикова и поручил набросать донесение в политотдел.
— Если понадоблюсь, звоните в третий батальон, хочу заглянуть туда, — сказал я ему. — Меня просили побывать в девятой роте.
Третий батальон стоял во втором эшелоне, а его девятая рота занимала оборону, на стыке между первым и вторым батальонами. Худа и направились мы с ординарцем Старковым.
С утра было тихо: ни трескотни пулеметов, ни опротивевшего визга мин и снарядов, ни рева моторов в воздухе и на земле. Над широкой водной гладью висел густой утренний туман. Воздух сильно отдавал гарью, напоминая о вчерашнем жарком бое. Чем дальше удалялись мы от берега, тем ниже становился туман. Вскоре мы вышли из него, словно вынырнули со дна серовато-белого моря. Небо было почти чистое. Только прямо над нами неподвижно нависли редкие облака. Неожиданно из-за пенистого покрывала вынырнули два истребителя и закружились, наскакивая друг на друга.
Мы остановились. В небе шел бой. Описывая петли, каждая из стальных птиц стремилась зайти в хвост другой. Резкий рев моторов прерывался короткими пулеметными очередями. Белые вспышки скользили по небу. Вдруг один из истребителей, кренясь на одно крыло, понесся на запад, оставляя за собой струю черного дыма. Другой же самолет, описав еще один круг, весело взмыл кверху и пошел на восток. На его крыльях мы отчетливо увидели красные звезды.
Совсем рядом в окопах раздались восторженные голоса:
— Вот он, наш соколенок!
— Молодец, дал гаду по морде. Пусть знают, что это не сорок первый год.
— Еще не то будет…
Мы направились прямо на эти голоса.
— Товарищ комиссар! Первое отделение девятой роты…
— …наблюдало за воздушным боем и не следило за землей, — улыбаясь, перебил я Захарина. Иван, довольный, пропустил мою шпильку мимо ушей и спросил:
— Вы тоже видели? Наш ястребенок здорово дал мессеру. В сорок первом они поджигали наших, как свечки, а теперь…
— Зачем хвастаешься, — каким-то чужим голосом бросил Чолпонбай. — Один самолет сбили — это не война.
— Сбивают по одному, а наберется целая куча, — возразил Захарин.
— По одному будем сбивать, еще десять лет воевать будем.
Я пристально взглянул на Чолпонбая.
— Парень переживает, — поспешно сказал Захарин.
— Переживает, переживает, — с дрожью в голосе откликнулся Чолпонбай. — Почему не переживать?! Слыхал, что делается на юге? Немцы идут на Кавказ, скоро у Волги будут. Почему?
Я слушал Чолпонбая, и мне чудилось, что ночь не кончилась. Те же вопросы, то же волнение… Будто Чолпонбай был незримым свидетелем нашей беседы с Середой. Я не стал его перебивать. Хотелось «подслушать» мысли рядового бойца. А это были действительно размышления вслух…
— Не могу понять, — продолжал Чолпонбай, — почему так происходит, где главные силы, о которых говорил лектор из политуправления, наш Самсон говорил. Нас все время учили: пусть сунется враг, разгромим гада на его же земле. Что получается? Напали фашисты, разорили чуть ли не полстраны, идут дальше…
Сейчас уже трудно вспомнить его точные выражения. Но мысль была такая, и волновала она тогда не только Чолпонбая.
Говорил он трудно, то с паузами, то скороговоркой. Временами даже казалось, что он несколько заикается. Раз, не найдя подходящего русского слова для характеристики гитлеровцев, он употребил не очень изящный оборот, видимо, услышанный от друзей. При этом, заметив мой неодобрительный взгляд, извинился.