Я даже вспотел, до того трудно было слушать суровые, но справедливые слова ректора. Глаза поднять на него я так и не смел. Мыкты подтолкнул меня — скажи, мол, что-нибудь. Куда там! Я потихоньку пятился назад, пока не наступил на ногу Мыкты. Тут я повернулся и пулей выскочил из кабинета, как будто ректор гнался за мной…
— Скажи, пожалуйста! Каменное сердце у этого ректора! — завопил на улице Мыкты. — Ну и компания собралась здесь, один злей другого. Будто больше и учиться негде!
Я молчал. Но можете мне поверить, сердце у меня ныло, как у проигравшегося картежника.
Все это припомнилось мне, пока я стоял у нас во дворе и разглядывал наш старый дом. Не дом — так, домишко. Непобеленный и даже неоштукатуренный, без фундамента. Стены неровные, углы какие-то кривые. Растрепанный камышовый настил свисает с крыши, словно чуб у подгулявшего джигита.
У забора лениво пережевывает зеленые кукурузные стебли темно-рыжая корова и похожий на нее худой теленок. Чего он такой худой? Должно быть, мама выдаивала у коровы все молоко и бедняге теленку ничего не оставалось. А что его особенно откармливать, — ведь отец давно его запродал и задаток взял, теленка могут увести со дня на день. На бугорке суетливо копошится хохлатая наседка с пятью цыплятами. Но уж если кто чувствует себя здесь превосходно так это рыжий петух, — он женихом вышагивает по двору, то и дело хлопая крыльями.
Люди хозяйственные засадили огороды и картошкой, и помидорами, и луком. Наш отец не таков. «Еще чего, стану я все лето копаться в земле! Наши деды не знали никакой вашей картошки-мартошки и жили себе да поживали…» Все пятнадцать соток нашего огорода мы засеяли кукурузой. Но сорняков выросло, пожалуй, больше, чем кукурузы. Полол-то огород я, но делал это спустя рукава — не до кукурузы было, все думал об экзаменах. Отец вечно в разъездах, у матери, занятой хозяйством, руки не доходили полить огород как надо. Вот и стоит наша чахлая кукуруза сиротой — никому от нее ни свету, ни радости…
Да, нечему порадоваться, ничего не скажешь. А тут еще осы, устроившие себе гнездо под крышей, жужжат, вьются возле самого носа, тоже на зло наводят.
2
Кто-то неожиданно толкнул меня сзади. У этого проклятого Мыкты всегда вот такие шуточки. Я обернулся и увидел не Мыкты, а Чотура. Он, прищурившись, смотрел на меня.
— А, добро пожаловать!
— Это тебе добро пожаловать, — широко улыбнулся Чотур. Прибыл, значит? А я и не знал. Наш герой Мыкты проезжал мимо на своем лихом коне и сообщил мне новость. Что, провалились?
— Да… — Я попробовал улыбнуться. — Очень трудно теперь поступить в вуз…
Чотур сочувственно покивал.
Он старше меня года на два, но мы с ним добрые товарищи. В восьмом классе мы даже учились вместе. У них в семье тогда остались только он да старуха-мать. Старшие ее сыновья, Асанбай и Усенбай, погибли на фронте. Мать взяла тогда Чотура из школы и увезла в Наманган — как бы, мол, здесь в армию не забрали. Чудная была эта старуха Канымгюль — маленькая, вся черная, сухая. И сварливая — просто беда!
Вернулись они через год. Чотур поступил сторожем на дровяной склад. Мать решила женить сына поскорей: пусть почтительная сноха ухаживает за свекровью на старости лет.
Высватали девушку. Старуха Канымгюль с первого дня все твердила сыну:
— Чем жестче камча, тем покорней жена… Не обращайся с женой слишком мягко. Баба — настоящий шайтан. Сядет тебе на шею, не сгонишь. Разве можно называть мужчиной того, кто на поводу у жены?
Чотур старался вовсю и придирался к жене из-за всякого пустяка. Канымгюль радовалась:
— Покойный отец был точь-в-точь таким… Бывало, как войдет в дом да поведет глазом, мы уже все дрожим. Просто молились на него, готовы были целовать землю, по которой он ступал.
Чотур только моргал и слушал. Ему тогда и было-то всего семнадцать лет. Что он смыслил в семейных отношениях? Порядок у них в доме был примерно такой. Приходит Чотур с работы и с порога кричит жене: