— Эй! Подай умыться!
Жена Бактыгюль поспешно приносит воду.
— Лей на руки! — командует Чотур. — Да не брызгайся!.. Теперь на шею…
Когда умоется и наестся, отдает новый приказ:
— Эй! Положи подушку мне под голову.
Бактыгюль приносит подушку. Удовлетворенный Чотур ложится — руки за голову, нога на ногу. Но покоя все равно нет.
— Эй, ты меня любишь?
— А ты? — спрашивает обрадованная Бактыгюль. — Любишь?
Чотур усмехается.
— Если любишь меня, поди сюда. — Он приподнимается и показывает пальцем на место, где только что сидел. — Целуй здесь.
Бактыгюль делает вид, что принимает слова мужа в шутку.
— Ой, что это за игрушки… Перестань.
— А-а, вон оно что! Не любишь, значит? Соврала? — он злобно таращит на нее глаза. — Не поцелуешь?
Обиженная Бактыгюль, поправляя платок дрожащими пальцами, выходит из комнаты.
— Эй! — кричит Чотур ей вслед.
Такие сцены повторялись у них чуть ли не каждый день. Бактыгюль терпела-терпела, а потом в одно прекрасное утро ушла в гости к брату и не вернулась. Вскоре умерла мать Чотура. Не осталось у него ни дома, ни семьи. Куда он только ни толкался, где только ни работал… Женился чуть ли не четыре раза… И смеялись же все над ним!.. Теперь он не любит вспоминать о прошлом и старается ни с кем не ссориться.
Вот он сидит передо мной — высокий, худой, сутулый, похожий на беркута, опустившегося на камень. Лицо у Чотура грубоватое, рябое, спрятавшиеся под густыми бровями глаза блестят, как у дикой кошки.
Когда мы в школе ставили пьесы, Чотуру давали роли басмачей, разбойников и прочих злодеев. Он гордился своей грозной внешностью и, нацепив деревянный меч, нахлобучив до бровей лохматую шапку, важно прохаживался перед зрителями.
…Жена Чотура Сойко принесла подогретое бозо. Я глянул на нее и прыснул. Сойко и Чотур удивленно посмотрели на меня, потом — на миску с бозо, не попало ли туда что-нибудь.
— Сойко-джене, — спросил я, смеясь, — наш Чотуке не заставляет тебя ему ноги целовать?
Сойко улыбнулась.
— И не говори! Он у нас мастер покуражиться…
Чотур сердито сверкнул глазами, но не выдержал и расхохотался.
— Забудьте вы об этом, в конце концов! Готов вам деньги заплатить, если перестанете напоминать мне…
Он принялся помешивать бозо.
— Что было, то прошло. Но было — ничего не скажешь. А что касается Сойко, с ней не больно сладишь. Другое дело бедняжка Бактыгюль… Ну ладно, хватит, давайте лучше пить бозо.
Мы разговорились, вспомнили детские годы, и нам всем было весело. Да, знаете, если у мужа и жены лица светлые, как заря на джайлоо, то и в доме светло и посидеть с ними в компании приятно. Ни насупленных бровей, ни сердитого брюзжания — сразу чувствуешь, что люди любят друг друга и живут дружно. И сынишка у них хороший, очень похожий на Чотура. Только он сейчас у бабушки, у матери Сойко.
— Так мы, значит, в колхозе работаем, Асылбек, — говорит довольный Чотур. — На тракторе. Ничего, неплохо, жить можно.
У меня на душе становится хорошо и спокойно, я чувствую себя так, будто только что искупался в чистом, прохладном озере после тяжелой, пыльной дороги. Я даже улыбаюсь во весь рот…
3
— Асылбек!
Я открываю глаза. Отец стоит надо мной, головой едва не упираясь в низкий потолок. В руке у отца сложенная вдвое камча, он натянул свою серую дорожную фуфайку и туго подпоясался широким поясом. Лица его мне не видно, утренний свет еще только начинает пробираться в дом сквозь заклеенное газетой разбитое окошко. Я поднимаю голову.
— Я в район поехал. Ты вставай и поезжай за мной, постарайся на попутной машине. Около райфо встретимся. Дело есть… — говорит отец негромким и каким-то просительным голосом. Вид у него угрюмый, но держится он мягче, чем обычно. Чего он хочет от меня? Я приготовился слушать, но отец молчит и оглядывает комнату, будто ищет чего-то. Взгляд его падает на кожаную сумку, которая висит на гвозде в переднем углу. Отец медленно подходит к ней, бережно, обеими руками снимает со стены и некоторое время держит перед собой. Потом вздыхает и достает из сумки остро отточенный карандаш. Снова вздыхает и кладет карандаш обратно. Смотри, пожалуйста, эта древняя, потертая, вся замасленная сумка дорога ему так, словно ее сделали из его собственной кожи! Эх, переменчивая судьба, ведь эта бесценная сумка была неразлучной спутницей своего хозяина целых десять лет — и в седле, и на машине.
Еще один вздох.
— Гм… пусть повесит пока… — бормочет отец. Он ощупывает сумку со всех сторон, точно проверяя, цела ли она, и с той же осторожностью вешает ее обратно на гвоздь. — Пусть повисит. Пригодится Асылбеку, когда он поступит на мое место.