— Ребята, обиду не смоешь с души, как грязь с рубахи. Вы не обижайте друг друга, помогайте один другому. Мы с аксакалом Бердике уже не молоды, пора вам уступить дорогу, — говорит он.
— А как же, — Мыкты высоко подымает плечи. — Мы и во Фрунзе всюду вместе ходили.
— Вот это правильно!
— Отец обещает Асылбека к себе в секретари взять. Это хорошее место.
— Верно, хорошее, — подхватил отец. — Но самое ценное, что работа будет под руководством Бердике. От этого нашему парню выйдет большая польза.
Мыкты вздохнул и улыбнулся.
— Я бы и сам не прочь на это место поступить, да только председатель-то мой отец, неудобно.
Отец скосил на него глаза, усмехнулся.
— Да, если бы можно, так хорошо, конечно. Особенно тому, у кого ушки на макушке…
На улице послышался топот копыт. Кто-то верхом подъехал к нашему двору и остановился.
— Эй, Чаке! Аимгюль-джене, Чаке дома?
Господи, опять Орко! Отец ругнулся и прямо-таки со стоном встал со своего места. Я пошел за ним и остановился в дверях.
— Заходи, — нехотя пригласил отец.
Орко слегка тронул коня, тот переступил поближе, звякнуло стремя.
— Ассалом алейкум, Чаке! — вежливо поздоровался бригадир.
В общем-то наш бригадир Орко человек приветливый. Особенно когда на работу посылает или спрашивает что-нибудь — все с улыбкой.
— Алейкум ассалом! — вынужден был так же вежливо ответить отец. — Что не хочешь спешиться?
— Некогда, Чаке, я ведь на минутку. У меня есть к тебе одно предложение.
— Ну… говори! — Отцу, должно быть, стало любопытно.
Орко, приподнявшись на стременах, указал свернутой вдвое камчой на наше кукурузное поле.
— Чаке, вот что… кукуруза у тебя в этом году все равно как следует не вызреет. Короче говоря, Чаке, хотим мы у тебя ее забрать на силос.
Отец вытаращил глаза и еле выдавил:
— Ой-ой!..
— Погоди, Чаке, погоди. Кукуруза твоя в лучшем случае даст зерна центнера три, да и то вряд ли. А силос получится из нее хороший. Ты взамен возьмешь пять центнеров пшеницы из колхоза, идет?
Отец яростно затряс головой.
— Нет, уж это ты погоди, Орко-уке. Себе возьми эти твои пять синтиров. У нас корова, что мы зимой без кукурузы будем делать, чем скотину кормить? — Отец говорил сквозь зубы, на скулах у него двигались желваки. — Ты, Орко, не шути с людьми!
Орко тоже закипятился:
— Да разве я худа тебе желаю? Брось ты свою глупую обидчивость, что в ней проку! — Орко обратился за поддержкой ко мне: — Верно я говорю, уке?
Я промолчал.
— Ну ладно, упрямый ты человек, получишь за кукурузу вязок шестьдесят сена. Корми, пожалуйста, свою корову!
Отец и на это не согласился.
— Нет! — отрезал он и отвернулся.
Огорченный Орко шлепнул ладонью по шее коня.
— Эх, ему доброе говоришь… Ой, уке, ты разумный парень, ну погляди, разве такая кукуруза даст зерно? Одну зелень. Я предлагаю пять центнеров пшеницы. Разве мало? Поспорим, если вы соберете хоть два центнера с этого поля, отрежьте мне нос!
Мы с матерью пытались потом уговорить отца. Он уперся и ни в какую. «Не надо. Не стану продавать своим трудом добытое… Зелень скормим коню, стебли пойдут на крышу, вот вам и все!» Но ведь бригадир-то дело говорил. Отец отказывался из-за самолюбия, что ли, причем из-за какого-то чудного самолюбия. Была бы польза и нам и колхозу…
А огороды уже убраны; начали убирать кукурузу на силос. Недалеко работает бригада, поэтому в аиле стало шумно, людно. Голоса, крики, да еще трактор тарахтит с утра до ночи. Даже наш петух хлопает крыльями с таким видом, будто невесть какое важное дело делает.
Мы с Мыкты стоим у нас во дворе. Петух подходит к нам, потряхивает красным гребешком и, поворачивая голову, поглядывает на нас то одним, то другим круглым глазом. Ждет, должно быть, не перепадет ли ему зерна. Не понимает, бедняга, что скорее всего не мы его накормим, а он пойдет нам на жаркое.
У силосной ямы целая толпа девушек и молодух — так и мелькают платья, одно ярче другого. Мыкты подмигивает мне:
— Погляди, сколько черноглазых! Пошли туда, а?
С того дня, как я узнал о решении комсомольского собрания, я, признаться, стеснялся людей, боялся попадаться им на глаза. Мыкты этого не понимает, а сам он никого не стесняется. Вот и сейчас он пристал, как репей: пойдем да пойдем. Что делать? Откажешься — трусом назовет. Поэтому я нехотя соглашаюсь:
— Ладно.
Когда мы подошли, все уставились на нас. Не понимаю, как можно остаться спокойным и не покраснеть, если тебя так и сверлят десятки острых, любопытных глаз. Да еще если ты имеешь основания чувствовать себя посторонним. Но Мыкты все это нипочем. Выступив вперед, он громко здоровается.