— Аке, — сказал Садыр. — Аке, гляди-ка…
Базыл поднял голову и замер. Потом улыбнулся во весь рот и потянулся за комузом, потянулся всем телом, забыв о своем увечье. Упал. Брат поднял его и вложил в руки комуз.
— Я взял его у Кара-уста, аке!
Базыл, по-видимому, не мог говорить. Дрожащими пальцами трогал он струны комуза. «Раис» тоже было протянул руку к инструменту, но отец отстранил его. Речь вернулась к Базылу.
— Вот это комуз! — воскликнул он. — Садыш, родной, где ты его взял?.. Пай-пай-пай… Вот это комуз! Где ты нашел его, брат, милый?..
— У Кара-уста, — повторил Садыр. — Он хотел подарить его кому-то в районе, но я упросил отдать тебе.
Садыр подмигнул мне и продолжал:
— Аке, как быть, Кара-уста хочет взамен бычка!
Базыл ответил, не задумываясь:
— Жена, бычок-то наш в коровнике? Отведи его к Кара-уста! Или… Садыке, дорогой, может быть, ты сам отведешь?
Джене была тоже обрадована, но цена комуза показалась ей слишком высокой.
— За комуз бычка? — спросила она.
Садыр засмеялся.
— Я пошутил. Уста знает нашего Базыла. «Денег не возьму», — сказал. Я предлагал ему триста рублей, так он даже пристыдил меня.
Базыл задумался.
— Если кто-то подарил тебе курицу, приготовь для него гуся. Жена, надо отвести Кара-уста теленка. Неблагородно принимать подарки и не отдаривать. Не такие уж мы бедные. Отдай теленка!
— Хорошо! — согласилась джене.
…Базыл начал играть. Все притихли, даже Тынчтык сидел смирно и слушал негромкую мелодию. Базыл вдруг оборвал игру, поднес комуз к глазам.
— Ох, какой звук у него!.. — сказал он. Глаза у него блестели. — Какой комуз — звучный, легкий, послушный…
Некоторое время он сидел и думал, потом снова заиграл какую-то песню, незнакомую мне, такую прекрасную и печальную, что хотелось плакать. Базыл играл и тихонько рассказывал песню.
— Это старинная мелодия. Давным-давно это было, в те времена, когда наш народ проводил всю жизнь в непрерывных кочевках. Прекрасную девушку Чинар увезли завоеватели из нашего Аксы на чужбину. Жизнь Чинар вдали от родины полна была горя и страданий. Девушка каждый день ходила в лес за дровами и каждый раз видела одинокую кукушку, перелетавшую с дерева на дерево. Однажды Чинар присела отдохнуть на замшелый камень и запела песню о своей горькой судьбе:
Девушка просила птицу отнести привет родным и близким, передать, что Чинар погибла на чужбине от тоски по родине…
Базыл замолчал, но все еще тихо жаловался комуз. Наконец умолк и он. Мы сидели неподвижно, словно опутанные невидимыми волшебными нитями.
Далекие, старые, темные времена… Киргизы жили в горах, таких же диких, как они сами. Только завывания ветра да волчьи голоса тревожили сон моего народа. Грабежи, убийства, кровавые стычки враждующих родов. Участие в набегах считалось честью для джигита…
…Отряд захватчиков налетел ночью на беспечно спавший аил. Жители его почти все перебиты, и юрты горят. Завоеватели уводят добычу, а предводитель их, огромный воин в черной одежде с блестящим шлемом на голове, перекинул через седло прекрасную девушку в горностаевой шапочке — Чинар.
И вот Чинар на чужбине. Бледная, распустив косы, сидит она на камне у вековой сосны и тихо поет о своей тоске. Льются и льются горючие слезы…
Века прошли с тех пор, но в памяти человеческой остался образ страдающей девушки. Печальная повесть ее жизни сохранилась в песне и переходит от отца к сыну, от матери к дочери.
Я вздрагиваю. Это Тынчтык, незаметно для всех убежавший во двор, врывается в комнату с ошеломительным сообщением:
— Пап! Конь дяди Асыла подох!
— Что он такое говорит? — переполошился Базыл.
Мы с Садыром вскакиваем одновременно и бежим к коновязи. Садыр, опередив меня, наклоняется к лежащему коню. Но тот вовсе и не думал подыхать. Он просто устал и лег, теперь поднимается. Седло и куржун сползли ему на брюхо.
— Эх, сынок, сынок! — журит мальчишку Базыл. — Сказали, что сгорел сеновал, а ему послышалось — Самарканд. Зря переполошил всех.
— Пап, мне правда показалось, что конь дяди Асыла сдох. Правда, правда!
Садыр рассмеялся.