— Ну и дурак же ты, — сказал Джамат, — хочешь, чтобы жизнь прошла быстрее!
— Конечно, пусть идет быстрее! А что интересного в такой жизни?!
Джамат ничего не ответил.
Очень мучает голод: пища плохая, дают мало. Однажды мы решились: начали в юрте жарить хозяйское мясо. Три шеста стояли рядом, увешанные мясом. Вяленые казы, карта застыли, как лед. Джамат вытащил из-за голенища нож и, постукивая концом по мясу, посмотрел на меня.
— Ах, собака паршивая, за всю зиму хотя бы кусочек дала.
Дым от сгоревшего жира наполнил юрту. Джамат, поджаривая мясо, злобно ворчал:
— Жадная тварь! Не даешь, так мы сами возьмем. Даже с отвара сливаешь жир. А мы по морозу ходим за тысячами овец. Ты же лежишь в тепле и довольстве…
Мы начали без стеснения жарить мясо каждую ночь. Но хозяйка, видимо, учуяла запах жира. В темноте она подобралась к юрте и увидела в щелку, чем мы занимаемся.
— Что же вы делаете? — зашумела она.
Мы промолчали, только переглянулись. Хозяйка вошла, поглядела на мясо на шестах, на огонь, приказала больше так не делать и вышла. Но жарить мясо мы продолжали, только потихоньку, не такими кусками.
Невдалеке жила семья казахов — вдовая женщина с сыном двенадцати лет. На двоих у них: бычок, три овцы. Мы с Джаматом в свободное время по вечерам заходили к ним. Женщина она приветливая, добрая. Встречала нас как родных. У нас тоже теплело на душе. Иногда за разговором даже не замечали, как проходит ночь. От нее мы возвращались как с праздника, повеселевшие, будто скинули с себя тяжелую ношу.
Однажды мы засиделись до полуночи. Зашел еще пастух какого-то бая. Всего собралось нас человек шесть. Я сижу, опершись на мешок кизяков у входа. Огонь в очаге затух, жар постепенно покрывается пеплом. Беседа то вспыхивает, то, подобно огню в очаге, опадает. Заговорили о нашей хозяйке.
— Боже мой, как же она переваривает пищу! Сидит без движения! — удивляется вдова, поглядывая то на меня, то на Джамата.
— Да, она не вылазит из дома.
— Людей чуждается, глядит на всех искоса. Вот уже шестой месяц живем соседями, а еще не заходили друг к другу. Что она за человек? Наверное, вам и есть-то толком не дает?
Я промолчал, только махнул рукой. Разговор о хозяйке затих. Перешли к песням. Решили петь поочередно. Первым начал сынишка вдовы. Песню его мы уже слышали не раз.
Очередь дошла до меня.
— Я не знаю песен, — начал отговариваться я.
— Знаешь, пой! — пристали все.
Вместе с ними упрашивает и Джамат:
— Валяй по-киргизски, не бойся!
Прижали, куда денешься? Запел.
— Да, из тебя толк будет! — сказал кто-то, когда я кончил петь.
О песнях забыли, начали обсуждать мое положение.
— А кто у тебя тут есть? — поинтересовалась вдова.
Рассказал о себе. Слушали внимательно.
— А родина твоя где?
— От Каркара на запад день пути, Иссык-Куль называется…
— Сколько же дней отсюда? — спросил байский пастух.
— Не знаю.
— Отсюда до Каркара три дня пути, выходит, всего четыре дня, — подсчитал Джамат.
— Значит, нет у тебя здесь родственников? Да, теперь тебе, бедному, не попасть на родную землю!
— Посмотрим…
— Лишь бы был жив-здоров! А там подрастешь, бросишь хозяина и подашься домой, — утешает меня вдова.
Если послушать, то нет здесь человека несчастнее меня. Будто все они счастливцы, богачи, только я один бедняга…
Наконец, все поднялись, вышли… Глянули на звезды: уже далеко за полночь…
Весной хозяин велел отделить своих овец и идти в горы. Перед тем, как уходить с отарой, я до утра не сомкнул глаз, ворочался с баку на бок. Спать не давало радостное волнение. Мне казалось — придет утро и принесет что-то хорошее, необычное… С сожалением поглядывал на Джамата, который лежал рядом. Он, укрывшись шубенкой, спал беззаботно. Мне он показался несчастным, остающимся в плену. «Эх, бедный!» — подумал я о нем…
Под утро я заснул. Проснулся, огляделся — все то же: степь, овцы, драная юрта…
— Ну, прощай! Всю зиму ели из одной чашки, — сказал Джамат. Жаль было расставаться, мы долго грустно глядели друг на друга…
21
На следующий год Мамырмазин оставил овец зимовать у себя. Я должен каждый день выгонять их в горы.