Вот курьезная вещь, позвольте мне сказать как человеку искусства: все зависит от положения мертвеца. Истинный почитатель воспримет неупокоенного творца как ответ на молитву. Еще больше песен, больше поэм, бесконечный поток хвастовства, позерство, растянутое на вечность! Если же поэта охватит неисправимый распад - отвалится нос, слезет кожа с черепа, живот раздуется трупными газами и будет зловеще свистеть - что ж, многое можно вытерпеть ради искусства. Не правда ли?
Мы, оставшиеся творцы, я и Бреш и даже Пурса Эрундино, мы смотрели на Опустеллу со смесью отвращения и восхищения. Что за жестокая ирония: она обожала того поэта, который не смел показаться поблизости.
Да ладно. День тянулся, и какие туманные мысли приходили в наши затуманенные головы, кто знает? Ситуация может измениться, став абсурдной и трагической, даже подлинно ужасной - и все же наши рассудки жадно ищут нормальности, и мы идем, исполняя подобающие движения, передвигая ноги, топоча пятками, веки моргают над запыленными глазами, дыхание входит и выходит.
Нормальные звуки утешают нас. Копыта и колеса повозки, треск рессор и скрип осей. Паломники на тракте. Кто, наткнувшийся на нас в тот день, заинтересовался бы и уделил второй взгляд? Пройдите сама по ближайшей деревушке, друзья, и не увидите ничего неподобающего. Однако выделите миг, дайте волю воображению и представьте то, что не видите, то, что творится за нормой и обыденностью. Тогда вы сможете понять, чем заняты поэты.
Есть о чем подумать, пока завершается день двадцать четвертый.
Отчет о двадцать четвертой ночи
- В этот раз мы отлично продвинулись, - заявил почтенный распорядитель, едва был доеден ужин и обглоданные кости улетели в ночь. Костер весело пылал, животы были набиты, в темноте нечто издавало леденящие кровь вопли, и даже Стек Маринд вздрагивал и сжимал арбалет, будто человек с совестью слишком зазубренной.
Что это значит? Ничего. Мне понравилась фраза.
- Фактически, - продолжал Сардик Тю, сияя над красноватым пламенем, - мы вполне можем достичь Великого Спуска через неделю. - Он помедлил. - Полагаю, стоит сказать, что ужасные испытания кончены. Несколько дней голода - не слишком страшная плата за отказ от жестокой дани. Не так ли?
Комар хмыкнул: - Чего?
- Ну... - Распорядитель откашлялся. - Оставшиеся в живых поэты смогут избежать жестокой судьбы. Полагаю.
- Это как?
Сардик Тю повел рукой. - Можно проявить милосердие! Не понимаете?
- А если не проявим? - спросил Крошка Певун, сально улыбаясь (гм, на самом деле он был вполне чистоплотен, наш Крошка, но с уст его слетели слова столь зловещие, что я решил добавить жуткую деталь. Не поймите превратно, я вовсе не манипулирую вами).
- Но это... это... было бы...
- Откровенным убийством? - спросил Апто Канавалиан слишком легким, по мне, тоном.
Бреш поперхнулся и сплюнул. - Так оно было с самого начала, Апто, но не ваша голова стоит на кону, так что продолжайте смотреть вперед и делать вид, что все нормально.
- Готов следовать вашему совету.
- Если вы судья, то...
- Давайте скажем прямо, - оборвал его Апто. - Ни один из вас не достоин моего суждения. Нет разочарования большего, чем близко познакомиться с поэтами, которых должен оценивать. Я подобен близорукому глупцу, слишком близко прижавшемуся к шлюхе и рассмотревшему ее бородавки и так далее. Магия умирает, понимаете? Умирает, как высушенный червяк.
Глаза Бреша выпучились. - Вы не хотите голосовать за меня? - Он вскочил. - Убейте его! Убейте его следующим! Он бесполезен! Убить!
Бреш стоял, уставив на Апто Канавалиана трясущийся палец. Все молчали. Бреш порывисто всхлипнул, развернулся и убежал в ночь.
- Далеко не уйдет, - предсказал Стек. - Но я согласен с распорядителем. Убийства более не нужны. Кончено...
- Нет, - раздался нежданный голос. - Не кончено.
- Госпожа Эрундино, - начал Стек.
- Мне обещали, - возразила она, крепко сжимая руками чашку. - Он дал мне слово.
- Дал, - сказал я. - Но сегодня я хотел бы ублажить всех, довершив рассказ Кляппа Роуда. Госпожа, потерпите до завтра?