Крошка заревел и ринулся к Щепоти. Та отскочила.
- Стой! - закричал я, и череда разъяренных рож обернулась. - Слыша тихий голосок, она обнаружила в душе ярость. И поклялась рассказать правду младенцу, если он родится на свет. Снова и снова будет она указывать острыми ногтями, тыча пальцами в проходящих братьев, твердя большеглазому сыну или дочке: "Вот! Вот один из убийц твоего отца! Вот один из твоих мерзких, жалких, подлых дядьев! Видишь их? Они старались защитить меня - так они заявляли - но не смогли, и что тогда они сотворили, дитя? Они убили твоего отца!" Нет, у одинокого ребенка не будет веселых дядьев, он не поедет, хохоча, в седле или на закорках, не будет сидеть с удочкой у лунки, не будет бороться с медведями и гонять палкой кабанов. Дитя узнает лишь злобу и ненависть дядьев, и душа его исказится, глубоко впитав желание убивать родню, уничтожать семью. Грядущее сулит кровь. Кровь!
Все встали. Все смотрели на меня.
- Она расскажет, - говорил я голосом, подобным скрежету острых камней по гальке. - Она... может рассказать. Если они будут травить ее. Девства уже нет. Им нечего защищать. Кроме, разве что... невинного дитяти. Но даже в этом случае - ей решать, что рассказать и когда. Теперь она главная, не они. Она стала - вот ослепительная, режущая истина, мгновенно завладевшая ее разумом - она стала свободной!
И тут я замолк.
Крошка раззявил пасть, глядя на меня и снова на Щепоть. - Но ты сказала... Кляпп...
- Я соврала, - отозвалась Щепоть, скрестив руки на груди. К счастью, она оказалась не совсем тупой, что я и подозревал.
- Но тогда ты не...
- Да, я не.
- Значит, ты...
- Точно.
- Тот голосок...
- Так и звучит.
- И если ты расскажешь...
- Если ты дашь мне жить как хочется - не расскажу.
- Но...
Ее глаза засверкали, она надвигалась на брата. - Или расскажу ВСЁ. Истину! Семя ненависти - из него вырастет великое дерево смерти! Твоей смерти, Крошка! И твоей, Комар! И твоей, Блоха!
Крошка отступил.
Комар отступил.
Блоха отскочил.
- Все всё поняли? - крикнула Щепоть.
Три безмолвных кивка.
Она вихрем развернулась, послав мне взгляд, исполненный вечной благодарности или вечного презрения. Я не мог сказать, да и была ли нужда?
Послала ли мне Пурса Эрундино улыбку удивления? Трудно сказать, она так быстро отвернулась...
И мы продолжили путь. Апто чуть слышно хмыкнул. - Первый выпад дня был ошеломительно быстрым. Отлично сделано. Ах, отлично.
"Первый. Да, но лишь первый".
Голос сзади заставил нас обернуться. - Смотрите! Я принесла голову Ниффи!
***
Есть ловкость, порождаемая отчаянием; однако я, никогда не испытав отчаяния, ничего не знаю о таковой ловкости. Признаюсь в вопиющем невежестве и насчет проклятой стены, будто бы встающей меж творцом и вдохновением, и насчет пытки сомнений, от которой груды свитков летят в пламя. Стрела моих намерений отменно нацелена. Она поет, безошибочно ища цель, даже если цель лежит вне пределов взора, за приятно-округленными персями холмов. Не верите мне? Тем хуже.
Смею полагать, таковой изъян характера необычен, даже редок, достоин упорных размышлений. Но, честно говоря, мне плевать, и если приходится раздвигать плечом толпу скептиков, подозревающих и откровенно неверующих - берегитесь шипов на доспехах, ибо путь мой всегда прям и ему не удастся свернуть в сторону. Даже шагая за край обрыва, я пошлю вам последний многозначительный кивок. Так будет честно.
Неужели я утверждаю, будто прожил жизнь без ошибок? Ах, просто вспомните начало рассказа, и ответ легко найдется. Ошибки засоляют землю, лежат спутанными сорняками в моем саду, дорогие друзья, жадно желая поймать ногу на каждом кривом повороте. И все же моя самоуверенность чиста, апломб же столь спесив, что нельзя не узреть мятущегося плаща за спиной, а уверенная походка высекает искры и сотрясает тропу. Неужели это можно назвать дрожащими шагами?
Не уверены? Тогда услышьте, если решитесь, устрашающее завершение этой, самой правдивой из историй.
***
- Не мигу видеть, куда мы едем. Кто-то заставляет коня шагать задом наперед. Новый декрет. Где жрецы? Где эти сизогубые извращенцы, наяривающие на дудках под рясами - о, чтоб меня! Теперь я понял, что они задумали!
Снова мы брели по Следу Треснутого Горшка, а где-то впереди ждал нас Великий Спуск к реке и парому. К закату дня, как заверил весьма взволновавшийся распорядитель. Конец кошмара - лихорадочная надежда так и горела в глазах Бреша Фластыря, и даже Апто Канавалиан шагал чуть бодрее.